Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Когда дедушка сложил кожух и вывел на крышу трубу, началась тонкая работа. В том месте, где торчала из печи вешка, обозначавшая кружало, он вырезал чело. Выбрав подсохшую глину, он вытащил то решающее поленце, которое держало всю деревянную клетку, и открылся свод печи. Отличный, на совесть сделанный свод.
Мне дедушка доверил вырезать печурок. Какой красивый, какой ровный получился он у меня! Я даже любовался им.
Недели через две, когда Ефросинья прокалила печь и побелила, стала та ласковой, добродушной, настоящей печью, которая и ребятишек грела, и варила щи, и пекла картошку, — в общем, исполняла все обязанности, которые возлагаются на русскую печь. Все, кроме основной. Пока она не пекла хлеб, потому что не было уже у Ефросиньи муки.
Дедушке привезли за починку совершенно расхлестанной гармони полмешка ячменя, и он отдал его Ефросинье, чтоб та смолола зерно, а потом напекла хлеба.
И вот однажды еще спросонья я почувствовал запах свежих, только что вынутых из печи ярушников. Какой это был запах! Приятнее самых приятных! Выглянув из-за кожуха, я увидел, что внизу на досках «отдыхают» под пестрядинными скатертями хлебы, а белые от муки колобы, еще не испеченные, покоятся в чарушах. Какая это прелесть — свежий хлеб из русской печи!
Ефросинья ловко орудует деревянной лопатой, стараясь не разбудить нас, у нее лицо довольное: хлебушко испекся.
В этот день был у нас настоящий праздник. И главной на празднике была печь. Маленькая Нюрка гладила ее теплый бок и повторяла Ефросиньины слова:
— Жданая, хлебушко испекла.
Дедушка запивал душистый мякиш молоком. На его лице было блаженство. А я не удерживал счастливую улыбку.
Ефросинья не осталась в долгу. Она напекла гороховых, морковных и рябиновых пирогов, пухлых шанег, и мы весь день их ели, беря прямо со стола.
— Когда кончится война, тятенька придет, каждый день станем так есть, — обещала Ефросинья ребятам.
Я ел-ел стряпню и вдруг вспомнил про тетку Дарью. У меня пропал аппетит. У нее желудок болит из-за травы. Тайком от всех я сунул один ярушник за пазуху и отнес ей. Я думал, что она обрадуется, а она заплакала.
— Почто ты принес-то?
— Да так, принес и принес. У тебя ведь живот болит.
Она насыпала мне полный припол моркови и сказала ласково:
— Я молиться за тебя стану.
— Не надо, не молись, тетка Дарья, ты ешь и поправишься.
Но она не поправилась. Умерла через полгода, так и не дождавшись той поры, когда опять много стало хлеба.
ГЛАВА 9
После помочи откуда-то взялся у меня неодолимый зуд дела. Мне хотелось ставить еще новые печи, крыши чинить, ремонтировать телеги.
Меня раздражала вывихнутая из петель створка, и я закрепил ее. Вспомнилось, как Ефросинья говорила о том, что надо бы выкосить ластафинку задеревеневшей поздней травы, и я уговорил дедушку, чтоб он научил меня косить. Он по-прежнему страдал одышкой и не смог пройти даже одного гона. Поэтому отбивал мне косу-литовку, а я косил, валя к ногам побелевшие метелки лисохвоста. Работал я до тех пор, пока руки сами собой не опускались вдоль тела.
Копны две я, наверное, накосил, а похвал от Ефросиньи мне досталось на целый стог.
Потом я попросил Сана, чтобы он разрешил мне работать на косилке. Председатель в эту пору от каждодневной маеты извелся вовсе. Овсы поседели, картошка в земле, а не сегодня-завтра повалит липкая снежная манна с неба, и тогда уж не ухватишь. Он сам учил меня работать на косилке. Надо скапливать сжатый овес на полотне. Когда наберется грудка величиной со сноп, сбрасывать.
Гордый доверием, проехал я первый круг. Оказывается, это было страшно трудное дело: то лошадь, на которой сидел Ефросиньин Колька, заворачивала в овес и портила ряд, то вдруг упали у меня вожжи и стали волочиться, запутав лошадь и косилку.
— Да ты не торопись, Паша, — подбодрил Сан, помогая высвободить вожжи. Галинка успокоила меня своим ласковым взглядом. А когда она смотрела на меня, я становился и выше ростом, и сильнее, и сноровистее.
В этот вечер вернулся я в Ефросиньину избу запыленный, с кнутом на плече. Такой же уверенный в себе, как Ванюра. Я умел работать на косилке.
Когда я лег спать, в глазах все еще крутились спицы колес, и падали, падали на полотно овсяные стебли, и вместе с ними меня уносило куда-то.
Вдруг меня разбудил Галинкин голос. Андрюхина любовь, захлебываясь от волнения, рассказывала что-то Ефросинье.
— Может, завтра, а может, послезавтра поедет он через станцию. Так и написал: «Если хочется еще раз повидаться, ждите на вокзале, стану проезжать и вас найду».
Я скатился по лесенке с полатей. Вот это здорово, Андрюху повидать!
Ефросинья достала из сундука Игнатовы сапоги, шаль. Сан ее отпустит. Такое дело да не отпустить!
— У нас ведь и гостинчики есть — шанежки и пирожки. Как будто знал кум Фаддей, когда зерно давал, — приговаривала Ефросинья, — гостинцы передадим, с Андрюшей повидаемся.
— Куда вы ночью-то! — сказал я.
— Если утра ждать, он проедет. Теперичка надо, Пашенька, идти.
А как они пойдут, на улице темь и холод, даже нос высунуть боязно.
— Ничего-ничего, мы влеготу домчимся. Ты-то, Галинка, собралась ли?
— Да я мигом, — выкрикнула Галинка и побежала домой.
Ефросинья собрала котомочку гостинцев, начала надевать жакетку и вдруг обессиленно опустилась на лавку.
— Да как я пойду-то? Чернуха станет телиться. Вдруг чего неладно? Куды мы без коровы на зиму?
За окном темно, стучатся в стекла ветки рябины. Я поежился и, пересилив себя, сказал, что сам пойду вместо Ефросиньи. Андрюха мой друг. Он спросит, где Пашка, а ему ответят, что Пашка спит, Пашка испугался темноты. Нет, я должен был идти с Галинкой.
Дедушка не отговаривал меня: надо свидеться, Андрюша едет на фронт, мало ли. Он дал мне свой шарф, Ефросинья — Игнатовы сапоги. К Галинкиному приходу я был уже готов.
Над деревней висела первобытная тьма. Не знаешь, куда ступить. По хлюпанью грязи я догадывался, где идет Галинка, и шел следом.
— Только бы его раньше не провезли, — беспокоилась она. — Он ведь написал, что будет проезжать числа 24-го.
Сегодня 23-е, а через три часа будет 24-е. Значит, нам надо торопиться, и Галинка торопилась. Я еле поспевал за ней. А собственно, почему она идет впереди? Я ведь парень, я должен ее вести. Но ведь я устал. Я сегодня так наработался, что еле добрался до полатей. Еще возьму да упаду от усталости. Но все равно, я должен идти впереди, иначе
