Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
— Чо с воды ты ядрена така, Вер? — спрашивала с тайным ядом Агаша.
— Ревматизма сердца, — беспечно отвечала та.
— Ревматизму нажила. Мне бы немного ее, я бы тоже поядреньше стала, — болтала Агаша.
Сочные удары чекмарей слышны были на другом конце деревни. Услышала их тетка Соломонида, пришла одетая в чистый домотканый пестряк и лапти.
— Бог на помощь, бог на помощь, — пропела она. — Больно я любила, бабы, ране печи-то бить. Артельная работа всегда веселая. Поди, и я на што сгожусь, Опросиньюшка?
— С робенками поводись, тетка Соломонида.
— Чо?
— С робенками, говорю, посиди. Сказку какую им расскажи. За окном уже заливался один из малышей.
— Что ты, андел господней, что ты, андел! — запричитала Соломонида.
«Андел» ревел благим матом.
— Пойдем-ко черемушку найдем, пойдем, андел, — заманивала Соломонида ребятишек в огород.
— Горе, сколь услужлива старуха, горе, сколь услужлива, — похвалила ее Ефросинья.
А работа все становилась горячее и горячее. И невозможно было ее остановить. На меня уже покрикивали: скорее носи, скорее. Напоминала мне эта работа деревенский ток, когда прожорливый зубчатый барабан требует все новых и новых снопов и тут уж знай поворачивайся, а то и ругнут в пылу.
У раскрасневшихся женщин растрепались волосы. Агаша явно устала. Она ведь старше всех. Ойкает: загоняли, черти. Только Ефросинья работает как ни в чем не бывало. У нее чекмарь словно сам прыгает, мнет и трамбует глину.
Вера по-прежнему бегает к жбану напиться.
— Опросинь, Опросинь, — озорно сияя глазами, кричит она, возвращаясь к печи, — ты бы бражки наварила на помочь-то.
— Да где, бабы, сахарку-то взе-еть! — всерьез оправдывается Ефросинья.
Сахару в деревне нет давно. Это не город, карточек здесь не выдают. Деревня живет тем, что сама производит. Ефросиньина Нюрка, младшая девочка, наверное, вообще не видала сахар, не знает, как он выглядит. Пчел же в нашей деревне держит один Митрий Арап, да и то всего две семьи. Мед нынче дорогой.
— Шабаш, шабаш! — говорит дедушка. — Отдохните.
Все, кроме Ефросиньи, бросают чекмари. Дедушка увидел, что сильно притомились работники.
Одним застольем едим вареную картошку, запиваем молоком, заедаем луком и солеными рыжиками. Ефросинья ничего не жалеет. Только хлеба у нее нет. Поэтому каждый принес свой кусок. У кого он черный, как жмых, у кого еще чувствуется в нем примесь муки. Я знаю, что у Агаши в клети есть пахучие ярушники, закрытые домотканой бордовой скатертью, но она здесь ест травяные лепешки. Давняя ее хитрость.
У Ефросиньи в сенях нанизаны на жердочку пучки лебеды и клевера. Когда вовсе припрет голодуха, принесет она их в избу, подсушит в печи, расстелет полог, и начнет Колька толочь эту траву в ступе, поднимая пыль. Пыль и будет травяной мукой. Стрясут ее с холстины и будут вперемешку с остатками ржаной муки печь хлеб.
— Хоть бы Сан ржицы по трудодням дал, — вздыхает Агаша, — а то у меня брюхо заныло, какой хлеб.
Эти слова все пропустили мимо ушей. Агаша перестаралась. Она и сама понимает, что не так сказала.
— Когда и досыта его поедим, — вздыхает Вера.
— Ой, Вер, одна голова не бедна, а и бедна, так одна, — откликается Ефросинья из подполья, откуда достает новую плошку рыжиков. — Колянька-угодник рыжиков-то набрал у меня.
Колька сидит вместе со всеми. Он тоже работал. На ногтях все еще глиняная кайма.
Ефросинье неудобно, есть у нее немного хлеба. Игнат у нее был и кузнецом и механиком, кем хочешь, хлеб оставил, уходя на войну. И вынесла бы она из клети ярушник, да ведь зима впереди, а у нее ребятишек трое да четвертая в Челябинске, в школе ФЗО. Самому старшему, Кольке, всего девять. В дому помощник, но далеко еще не работник.
И все-таки она не выдержала.
— Ох, бабы, одинова хоть про нужду-горе забыть. — И возвратилась из клети раскрасневшаяся, с караваем, прижатым к груди. — Мне ведь кума Фаддея больно жалко, ему хлебушка в первую голову дам, золотой он человек. — И целует смущенного дедушку в колючую щеку. — Ешь-ко, ешь-ко, милой. Как бы не ты, со старой печью бы колеть зиму.
После дедушки она дает по ломтю ребятам, потом взрослым.
Вера принимает хлеб весело: нюхает горбушку, откусывает, улыбаясь. Хлеб хорош, на языке тает. Агаша изображает благоговение. Игра эта, конечно, понятна всем. В деревне секретов не бывает, да и мы ведь недавно жили у нее — видели полный ларь муки. Но никто не разоблачает Агашу. Скажи чего — обиды навек.
Позвала Ефросинья Соломониду.
— Дак вас и так, как снопов на овине, — говорит та и долго не садится.
Ефросинья насильно ведет ее к столу. Соломонида сидит на краешке скамьи. Она по-настоящему не работала и робеет, стесняется садиться так же уверенно и равноправно, как остальные.
— Кабы на глазах туск прошел, я бы ведь помогла, — бормочет она.
Все знают: тетка Соломонида и поработала бы всласть, и, может, «коробочку» изобразила бы, но теперь где уж.
— Ты не убивайся, кума, — говорит ей дед, — война кончится, так врачи тебя вылечат. Сан с Семеном парни заботливые и в город, и в Москву тебя свозят. А там доктора с высоким совершенством.
— Кабы, кабы Семенушко возвернулся. Вовсе ведь парнечок, не успел отведать еще, какая в жизни сладость, — и на войну, — говорит Соломонида и всхлипывает.
Из засиженной мухами рамы на нас глядит с фотографии Игнат. Он в косоворотке и картузе с лаковым козырьком. Мне вспоминается, как он обещал сделать мне «ероплан». Шутник! Поместился Игнат в спасательном круге, на котором написано: «Привет из Вятки». Снялся он в тот раз, когда посылали его в город от колхоза на какие-то курсы. А вон Андрюха. Совсем ребячье курносое лицо с нахмуренными бровями. Хотел взрослее хоть на фотографии получиться. На матерчатом пиджачишке с загнувшимися лацканами большие блямбы значков: «Готов к ПВХО», «ГСО». А «Ворошиловского стрелка» нет. У моего папы был «Ворошиловский стрелок». И другие, конечно, были, но он носил один «Ворошиловский стрелок», потому что уметь хорошо стрелять — дело стоящее и нужное. Недаром он в Осоавиахиме работал.
Вряд ли Андрюха сдавал на эти значки. Наверное, у папы моего выпросил для того, чтобы сфотографироваться. А может, и сдавал. Ведь он упорный. Да и он ведь семилетку успел кончить, школу ФЗО, а потом работал. Будь я в таком возрасте, может, тоже бы воевал. Меня бы тоже так ждали, с таким почтением и умилением говорили бы обо мне. И Галинка могла бы меня полюбить.
Женщины, вспомнив об
