Сергей Сартаков - Горит восток
Отсюда виден был весь двор, вход в дом и калитка. Только бы Савва не закрыл за собой дверь на крючок. А то вот будет дело-то! Сразу постучишь — он и откроет… Нет, как же это? Ждать, когда он уснет, и постучать в окно, что возле постели матери? А вдруг проснется отец? Да если и мать? Как им все объяснить?
Савва вошел, заложил за собой калитку на клин, постоял, прислушиваясь и внимательно оглядывая двор, и направился… Веру охватила дрожь… Савва направился не к крыльцу, а к дровяному сарайчику… Боже мой, оп ведь мог ее заметить там!.. И как же ему не стыдно!.. Она готова была закричать от страха. Но Савва прошел с другой стороны и остановился там, где была лестница. Что это?
Он опять оглядывается и вслушивается… А вот теперь заскрипели ступеньки… Значит, он поднимается наверх. Зачем? Неужели, чтобы в доме не будить никого, он хочет там лечь спать? Вот оп зашелестел вениками. Потом стал переставлять ящики из-под рассады. Чем-то стукнул коротко, резко. Вот теперь опять составляет ящик. Спускается вниз по лестнице… Вышел на освещенное пространство двора. Подходит к крыльцу. Потянул дверь без стука. Она открылась. Савва вошел в сени. Вера расслышала, как звякнул накинутый Саввой крючок…
Нет, ни за что сейчас она не постучится в дверь! Она дождется, когда Савва заснет…
Л вдруг новая мысль пришла ей в' голову: зачем на сарайчик лазил Савва? Что он там делал? Живет в доме, который ему все равно как родной, а тайком, ночью, как будто бы что-то прячет… И это было страшнее, чем мысль о том, что Савва полюбил другую. Только краденое прячут так…
Все равно… Теперь она должна знать правду до конца. II хорошо, что случай ей помог. А так бы казнилась да убивалась…
Вера взобралась по лестнице на сарайчик. Там, в глубине, за вениками, было совсем темно. Приятно пахло сухим березовым листом, и отдавало запахом смолки от новых драниц, которыми недавно отец зачинил крышу. Вера па ощупь сняла один ящик, другой, третий… Все легкие, пустые… Такие они были и утром, когда она здесь прибиралась… В пятом ящике что-то есть. Тяжелое… Вера сунула в ящик руку и ощутила холод металла. Какой-то инструмент! Что же это? Она никак не могла понять: что это такое, какой инструмент? Вынула из ящика и пошла с ним к свету. Голубой луч луны упал на гладкую, полированную поверхность металла. Револьвер! Только странный какой-то, плоский. Вера видела у жандармов не такие. Зачем у Саввы револьвер? На что он ему нужен? Осторожно, боясь, что он у нее сейчас выстрелит, Вера понесла его обратно. Пошарила еще рукой в ящике. Один, два, три… Еще три револьвера лежали в ящике… А это что? Вера догадалась: это пачки патронов. Осторожно составила она ящики на прежнее место, спустилась во двор. Задумалась, покусывая ноготь: зачем же это Савве столько оружия? И ей вспомнились недавно сказанные им слова в ответ на замечание матери, что у царя войска много и оно всех перестреляет. Савва сказал тогда: «А будут стрелять — их тоже застрелить можно…» Вот, значит, к какому «товарищу» ходит Савва, вот зачем! Милый… Голубчик! Только почему же оп ей не верит?
Вера дрожала. Или от холода, или оттого, что ей стало страшно от принесенного Саввой оружия, которое непременно будет в кого-нибудь стрелять… Она постучалась в дверь, забыв — совсем, что хотела дождаться, когда уснет Савва. Услышала его строгий и слегка взволнованный голос:
Кто там?
Вера поняла: Савва думает, что это полиция.
Саввушка, это я, — откликнулась она ему, — только ты открой и сам отойди: я неодетая.
Ступая по теплому половику озябшими ногами, Вера пробралась к себе на постель, отыскала там разоспавшуюся кошку и завернулась вместе с нею в одеяло.
Саввушка, спокойной ночи! — приподнявшись на локоть, тихонько сказала она.
Он ей отозвался:
Приятного сна, Веруся. Спи спокойно.
Она послушалась. Потерлась щекой о мягкую, теплую подушку и через минуту уже заснула.
31
Вытянувшись перед Киреевым в струнку, усатый жандарм докладывал о чрезвычайном происшествии: в мастерских, в депо, в здании вокзала — словом, по всей станции ранним утром было обнаружено большое количество разбросанных прокламаций. Их находили всюду. Мастеровые — возле своих станков пли в инструментальных ящиках, поездные бригады — на паровозах, на тормозных площадках вагонов, путейские рабочие находили прокламации прямо на земле. Когда стали вынимать письма из почтового ящика, висевшего у входа в вокзальное здание, и там их обнаружили целую пачку.
«Черт знает, до какой наглости дошли! Такого случая еще не бывало, — думал Киреев, исподлобья глядя на жандарма. — А эти ротозеи даже ни одного с поличным не смогли изловить…»
— Вот такого рода прокламации, ваше благородие, — закончил жандарм и положил на стол целую стопку. — Все одинаковые.
Ладно. Иди, — приказал Киреев и стал просматривать прокламацию, вполголоса прочитывая отдельные, наиболее задевавшие его строки: — «…воина — преступление царского правительства против народа — продолжается… Бездарные генералы проигрывают одно сражение за другим… Товарищи рабочие! Превратим военные поражения правительства в победу пролетариата над прогнившим самодержавным строем… Монархия пошатнулась… Ускорим свержение… Пролетариев, не имеющих ничего, кроме мускулистых рук, не остановят никакие угрозы… Нам терять нечего… Будем готовиться ко всеобщей стачке… готовиться к восстанию…» Подписано: «Сибирский союз РСДРП»… — Киреев со злостью оттолкнул от себя прокламацию, встал, почти выкрикнул: — Черт! В Томске, в Иркутске до корня добраться не могут, выдернуть его! — что я могу сделать здесь?
И, кляня на чем свет стоит своих подчиненных, которые так плохо работают, и провокаторов, неспособных помочь жандармерии, он стал ходить взад и вперед по кабинету.
Прокламации, заставившие Киреева так разволноваться, были привезены в Шиверск Лебедевым. Он оставил большую пачку их у Мирвольского, встретился на конспиративной квартире с Порфирием и Терешиным и вместе с ними разработал план, как одновременно засыпать всю станцию прокламациями и тем самым особенно сильно всколыхнуть рабочих. На шиверскую организацию Лебедев мог надеяться — крепкие подобрались люди, начали работать самостоятельно. Договорившись обо всем с Терешиным и Порфирием, Лебедев уехал в Иланскую — крупную станцию на магистрали. Важно было распространить прокламации повсеместно. Иркутск, Ши-верск, Канск, Иланская, взятые в отдельности, еще ничего не значат, ничего не решат. Надо всю Сибирскую железную дорогу превратить в единое целое, создать на ней такую силу из революционных организаций, которая способна будет провести всеобщую стачку, сделать первый и решительный шаг к восстанию, к революции.
Но только лишь заняться листовками — этого, товарищи, недостаточно, — сказал Лебедев, заканчивая разговор, когда все детали плана были уже обсуждены, — непременно надо поговорить с рабочими, собрать сходку в цехе, массовку за городом. Ничто так не поднимает дух у человека, как живое слово, сказанное страстно и горячо. Ты, Петр, выступишь?
Выступлю, — сказал Терешин. — В депо. Там полутемно", буду говорить с паровоза. Наряжусь соответственно, чтобы шпики, если и проберутся, не узнали. А у входов в депо дружинников поставим.
Сходка должна ^ыть короткой, — заключил Лебедев. — Выступай немногословно, но о самом главном. Дополни речью своей прокламации, помоги людям понять, осознать, насколько рабочие уже сильны, чтобы бороться со своими угнетателями. И начинайте готовиться ко всеобщей стачке на железной дороге. Мы объявим ее как протест против войны, против самодержавия. Создайте стачечный комитет, продумайте все хорошенько, как распределить людей, как обеспечить связь между собой, охрану всех цехов, чтобы не было никаких беспорядков, порчи машин. Забастовали — и все замерло. Но ничего не ломать и не разрушать. И на такие провокации не поддаваться. Наша сила — в твердости, решимости и организованности. А сигнал, когда начинать стачку, дадим мы — из Иркутского комитета. Будем рассчитывать примерно па декабрь, на январь, чтобы сразу по всей линии железной дороги!..
На этом и порешили. Лебедев уехал в Иланскую.
Мирвольский нелегальную литературу теперь хранил в больнице, вместе с Иваном Герасимовичем придумав для пее надежный тайник в обтянутом клеенкой изголовье кушетки, на которой они исследовали больных. Отсюда очень удобно было брать и разносить прокламации по городу. Саквояж в руке у доктора или у фельдшера не мог вызвать никаких подозрений — все привыкли, что с этим саквояжем Алексей Антонович или Иван Герасимович посещают на квартирах больных. А в саквояж теперь клались листовки, и «больными» были рабочие из кружка Петра Терешина. Иногда рабочие за листовками приходили и в больницу.
Оставленные в этот раз Лебедевым прокламации были розданы быстро. А рано утром, до прихода рабочих, Порфирий, Савва, Лавутин и еще несколько человек успели в цехах повсюду рассовать листовки. Сторож пропустил в проходную — с ним это было условлено заранее.
