Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
— И долго будете молчать? — на станок в цехе демонтажа вскочил Павел. Старая зажатой в руке фуражкой со лба выступивший от волнения пот, как горсть горячих искр, бросил в наэлектризованную толпу рабочих: — Вы как те каменщики, которые строят тюрьму, чтобы потом самим же томиться в ней. Своими руками затягиваете петлю на своей шее. Среди бела дня позволяете обворовывать себя. Более того — помогаете обворовывать!
К монтажникам потянулись рабочие из других цехов. Явились стрелочники, путейцы, оставшиеся без работы кочегары и машинисты. Толпясь, они грудились вокруг Павла. Обветренные лица злы и хмуры. Не все верили ему. Но то, с чем он обращался к ним, опаляло сердца.
Голос Павла звучал резко:
— Оккупанты увозят станки, инструмент, все оборудование, угоняют вагоны, паровозы. Прицел у них снайперский, меткий — ударить по рабочему классу, самому опасному для них элементу, лишить его возможности быть вместе и действовать сплоченно. Деморализовать. Убить рабочий класс как таковой, чтобы его и духу не было, и тем самым превратить Бессарабию в послушный придаток Румынии. Только слепые котята могут не видеть, чего хотят, куда метят бояре, помещики и капиталисты. Так неужели дадим им без помехи докончить свое черное дело? Защита интересов Бессарабии, защита интересов всех трудящихся — не наш ли это с вами кровный долг? Думайте и решайте сегодня, завтра будет уже поздно.
Недоверчиво, испытующе-враждебно глазевшая на Павла толпа ожила и зашумела:
— А мы вот возьмем, да и не позволим.
— Откуда ты такой выискался? Сперва молоко вытри на губах.
— Их, учителей, сегодня — хоть пруд пруди.
— В шею грабителей!
— Не позволи-ли-им!.. — неслось со всех сторон.
— Нас мало! — перекрикивая шум, продолжал теперь уже уверенно Ткаченко. — Но сила наша — в сплочении, мы сильны силою своих мускулистых рук, нераздельной общностью интересов, и поэтому нас много, тысячи, миллионы. Так много, что мы можем скрутить в бараний рог всех буржуев. И сейчас, в этот ответственный для Родины час, когда наши братья и сестры за Днестром — в Красной России — подняли знамя свободы, порвали цепи рабства, в этот решающий для истории момент допустимо ли сидеть нам сложа руки? Поступить так, ждать у моря погоды — значит совершить преступление против самих себя. Сплочение и еще раз сплочение! Только единство спасет нас. Рабочие типографии, маслозавода, артелей — весь мастеровой люд города должен объединиться. Позволить Богосу увезти из Бессарабии то, что принадлежит вам, что создано вашими, товарищи рабочие, руками, — да это ж позор для всех нас! Долой иго королевской Румынии! Ни одного станка, ни единого винтика не дадим оккупантам!
Депо забурлило. Прерывисто и длинно, пронзительно взвыли гудки паровозов. Приостановилось движение. Лязгая буферами, застыли на месте составы. Город испуганно насторожился. Богосу метался, бросался во все концы, готовил солдат. У основного барака депо собрались железнодорожники, толпились горожане. Корческу и его приспешников, попытавшихся было «навести порядок», заперли в кладовой для инструментов.
К вечеру уже бушевал многолюдный митинг. Началась забастовка. В типографию, артели, на маслозавод были незамедлительно направлены делегации от рабочих депо: все должны примкнуть к железнодорожникам и поддержать начатое ими дело.
Ночью в доме Ткаченко собралась группа рабочих ведущих профессий. Спорили до хрипоты, прерывая друг друга. Под низким потолком плавали сизые полосы табачного дыма. Павел убеждал тех, кто сомневался. «Ты молодой и горячий. Нельзя», — возражали ему. Но Павел расшевелил, задел за живое даже самых очерствелых, опасливых и осторожных. Был создай комитет по руководству забастовкой. Во главе его встал Павел Ткаченко.
Утренняя заря полыхала в полнеба. Обстановка, как и сердца людей, накалилась до предела. Население, истерзанное террором, чинимым оккупантами, со щемящим страхом вступало на путь новой борьбы. Однако стоило бросить зажженную спичку, как горючий материал вспыхнул. Забастовка началась. И теперь ею надо было руководить. Павел понимал — наступил, как никогда еще, сложный период в его жизни, в жизни десятков и сотен рабочих, в жизни маленького заштатного городка, всей Бессарабии. После разгрома октябрьских завоеваний вспыхнувшая забастовка явилась первым, факелом в, казалось, повсюду затихшей Правобережной Молдавии, и поэтому она должна была либо зажечь, вдохновить людей на беспощадную борьбу, либо умереть, не созрев, и тем самым стать предвестником длительного мрака бесправия, кромешной тьмы.
Павел действовал решительно и быстро. Он требовал от комитета незамедлительных действий, старался не дать остыть внезапно вспыхнувшему огню. Паникеров и трусов, которые, как и во всяком деле, тут же объявились, он с позором изгонял из рядов борющихся.
К городу прилегали села. Павел спешит установить с ними связь, шлет рабочих представителей к крестьянам; ни один человек не должен остаться в стороне.
Среди оккупантов забастовка вызвала переполох и растерянность. Длилась она уже пятый день. Бухарест приказывал Богосу — подавить бунт. Войска заняли исходные рубежи. В городе было объявлено осадное положение.
В соседних с Бендерами районах действовал крестьянский отряд. Он опустошал имения помещиков, нападал по дорогам на обозы. Возглавлял отряд крестьянин по имени Тимофей. Полуреволюционный, полуанархический отряд этот причинял неудобства не столько оккупантам, сколько местным богатеям. Ткаченко связался посредством агентов комитета с Тимофеем, и тот не замедлил прийти на помощь. На третью ночь после начала забастовки он напал на казармы румынских королевских войск.
К бастующим примкнули учащиеся и молодежь. Учреждения, предприятия, магазины и ларьки были закрыты. На улицах возле вокзала, вдоль железнодорожного полотна выросли баррикады. Мутным потоком из города хлынули эмигранты, попы, монахи; вскачь укатили девицы из так называемого бухарестского походного дома терпимости. Особняк Богосу опустел. Ночью, погружаясь в беспокойную тьму, город зловеще затихал, в нем воцарялось сторожкое ожидание, неслышной поступью расхаживал страх.
5Ткаченко эти дни проводил почти без сна. К нему тянулись все приводы забастовки. На нем лежала ответственность за жизнь людей, поднявших факел борьбы. Забастовка достигла высшей точки накала, еще один шаг — и будет перейдена та грань, за которой начнется уже не борьба, а игра с огнем. Забастовка локализована, не имеет связи с другими городами, у рабочих нет достаточного количества оружия, вернее, его почти совсем нет; в кровавую игру начинают вводиться французские войска. И главное — забастовка вспыхнула стихийно, без продуманной и кропотливой подготовки; нет в ней ядра — коммунистической организации; борьба на баррикадах окончится жестоким поражением, новыми, как и год тому назад, бесчисленными жертвами, усилением разгула реакции. Надо было немедленно принимать решение и выиграть схватку во что бы то ни стало.
Павел созвал комитет. В яростных спорах вдруг выяснилось, что единства нет. Павла упрекнули в трусости, малодушии; забастовка должна продолжаться.
Павел вспылил:
— Я — солдат партии. И умереть незамедлю вместе с вами на баррикадах. Но смерть — не самое разумное решение, а в настоящее время она просто бессмысленна. Дать раздавить себя, как червя, сапогом солдата — безумство, преступление перед детьми и женами, перед будущим. — Павел расправил слегка сутулые плечи; преодолевая усталость, заключил уже спокойно и твердо. — Мы должны жить, чтобы бороться, бороться — чтобы жить. А если умереть, то знать, что гибелью своей мы утверждаем жизнь. Сегодня умирать рано. Сейчас без кровопролития надо принудить Богосу принять наши условия, удовлетворить требования рабочих. В этом главное, в этом победа первого шага нашей борьбы.
Утром на рассвете Ткаченко донесли, что перехвачена телефонограмма: из Кишинева в Бендеры маршем отправлена новая воинская часть. Павел понял: близится час расправы с забастовщиками. Оставалась единственная надежда — партизаны Тимофея. Но Тимофей ненадежный помощник. Он потревожил, нагнал страха на королевские войска и сразу убрался восвояси. Покой для него — радость; нервы его не любят грома — так рассудил Тимофей. Павел поручил срочно связаться с отрядом. Передал свой приказ, чтобы Тимофей вступил в бой с движущейся на Бендеры частью.
Гигантских размеров, недюжинной силы толстощекий Тимофей, командир крестьянского отряда, получив приказ Ткаченко, вначале удивился: «Кто смеет им распоряжаться и по какому праву?» Залился нервным смехом: — Ишь, куда гнет! — и тут же резко оборвал смех. Кровь ударила в виски. — Передайте своему хлопцу, пусть под носом попервах сопли утрет, а потом будет мной командовать. Не дорос. Убирайтесь ко всем чертям!
