Арчил Сулакаури - Белый конь
— Который из вас Озо? — спросила Ламарина мать.
— Я, калбатоно, — сделав шаг вперед, сказал я и наклонил голову.
— Очень хорошо! — с улыбкой сказала она.
Неожиданно я обнаружил, что у нее приятное лицо.
Мне показалось, что у них с Ламарой похожие глаза.
— Я любительница фарфора и знаю почти все его секреты, — она склонила голову немного набок и с улыбкой продолжила: — Ваша чашка изготовлена в конце семнадцатого века в Германии. Тут сомнений быть не может. Моя сестра говорит, что это начало восемнадцатого века, но она не права.
— В задаче спрашивается: которая из сестер права? — шепотом произнес стоявший у меня за спиной Дурмишхан.
— «Голубые шпаги» — старейшая фирма в Европе, и, насколько мне известно, эта фирма существует и сегодня. Моя мечта — полный сервиз этой фирмы… Только старый… хотя бы девятнадцатого века.
— Калбатоно, у нас была только одна чашка этой фирмы, — ответил я скороговоркой. — Не думайте, что у нас шкафы забиты сервизом «Голубые шпаги».
— И ту вы не пожалели для Ламары!
— Для Ламары я ничего не пожалею, калбатоно.
— Молодец! Молодец! Ты настоящий грузин! — опять зашептал Дурмишхан.
— Мама, не отвлекай гостей!.. Давайте, друзья, сядем к столу! — сказала Ламара.
Когда все калбатони выплыли из комнаты, Дурмишхан шепнул мне:
— Бичо, по-моему ты им нужен для улучшения породы! — Я чуть было не прыснул: неисправимый тип этот Дурмишхан.
Словно птица, готовая взлететь, дождалась взмаха руки… Как только нам разрешили, мы не медля ни минуты, ринулись к столу. Еще не успели выбрать тамаду, а угощения заметно поубавилось. Четыре женщины не успевали добавлять еду на стол. Тамадой был Дурмишхан. Он сам сказал: «Знаю, никто не возьмется быть тамадой, видно, уж суждено мне». Тосты он произносил коротенькие и силой заставлял нас пить. Правда, стаканы были небольшие, но опорожнять их нам приходилось до дна…
Ламара сидела рядом со мной, довольная и счастливая. Она проявляла нетерпение и говорила заранее: сейчас внесут это блюдо, а сейчас то. Больше я есть не мог, сначала пожадничал и перебрал.
«Правда, милые у меня тетки? — спрашивала Ламара. — Посмотри, посмотри, какие они хорошие…» И еще сообщила: они не замужем. Это я уже знал от Дурмишхана, да и какая разница, не мне же их замуж выдавать! Главное, я любил Ламару, и мне приятно было видеть ее радостной и довольной. Ламара еще несколько раз упомянула о любимых тетках, и не знаю, что случилось, привык я к ним что ли, но они уже казались мне милыми, заботливыми и добрыми, эти калбатони. Я даже представлял себе, как они балуют единственную племянницу.
Раздался звонок.
— Это папа, — провозгласила Ламара, живо вскочила и побежала к входной двери. Возвратившись, она сказала Дурмишхану: — Отец сейчас зайдет к нам. — Она опять уселась на прежнее место, рядом со мной. Мы все застыли в ожидании. Дурмишхан стоял на ногах, он с готовностью поднял полный стакан и терпеливо ждал появления Ламариного отца. Он задумался, про себя, как видно, оттачивая подходящий случаю тост.
Вошел Ламарин отец, и все встали. Я один не встал. Приподнялся, но заставить себя встать не смог: меня как громом поразило. Передо мной стоял тот человек… именно тот человек, который недавно, пьяный, столкнулся со мной на улице… Я узнал его сразу, как только он вошел! Лица его я точно не помнил — не разглядел в темноте. Но все же узнал. Как только он ступил ногой в комнату и мы вдохнули с ним одного воздуха, я узнал его! По наитию узнал.
Не знаю, что подумала Ламара и все остальные, когда я не встал перед этим человеком. Я уже ничего не видел и не слышал. Откуда-то издалека доносилось бесконечное бормотание и жужжание. Дурмишхан жевал тост. Постепенно я пришел в себя, но продолжал сидеть у стола отрешенный. Руки мои лежали на коленях, и я смотрел в пол, не в силах поднять голову. В сторону Ламариного отца я смотреть не хотел, да и не мог. «Что с тобой, тебе плохо?» — спросила встревоженным голосом Ламара.
Я не ответил, сейчас думая только об одном: как бы убраться отсюда. Вино подействовало, и я боялся совершить оплошность…
Потом все вскочили и один за другим произнесли тост за батони Варлама… Батони Варлам… Варлам… Варла-а-ам! Этот человек оказался батони Варламом… Жаль, что я до сих пор не знал… «Озо, тост за тобой», — это опять была Ламара… «Ребята, к этому тосту подойдет „Мравалжамиер“»[35], — Дурмишхан старался затянуть песню. Было ясно, что он хочет нарушить неестественное и неловкое молчание… «Озо, отец тебя ждет», — не отставая, шептала Ламара.
Сейчас, дорогая, раз нужно, то вот он я!
Я вскочил, отодвинул резко стул и направился прямо к батони Варламу. В тишине были слышны только мои шаги. Я на минуту поднял голову и увидел: из открытых дверей на меня смотрели, вернее — с умилением и надеждой взирали четыре сестры, которые видели во мне источник будущей радости и счастья. Я твердым шагом приблизился к батони Варламу, наклонился и заглянул ему в глаза. Снизу на меня посмотрели маленькие бесцветные глазки. Потом я шепнул ему на ухо: «Батоно Варлам, я тот, кого вы недавно выругали на улице и в кого стреляли из пистолета». Он, как и тогда, хотел отскочить назад, но я, опередив, крепко схватил его за локоть и удержал.
— Не волнуйтесь, батоно, все будет в порядке, — сказал я, таким же твердым шагом направился к выходу, снял с вешалки пальто и… кубарем скатился с лестницы.
Выйдя на улицу, я почувствовал холод и сообразил, что пальто несу в руках. Я стал надевать пальто и вдруг рассмеялся, снова увидев знакомую тень. «Прощай! — мысленно обратился я к ней. — Отныне ты меня здесь не увидишь. Я уступаю тебе и эту улицу, и дом, и тех, кто в нем живет». Кажется, тень меня не увидела… Что ж, это ведь человек, а не тень — в самом деле! Может, он задумался или засомневался, возможно, и ему несладко. А то зачем ночью, в этот холод, когда и собаку из дому не выгонишь, прятаться за деревьями и углами?
Я приблизился к нему в тот момент, когда он закурил папиросу. И что ж — это был второй удар. Хоть и не похожий на пережитый недавно, но все же удар!
Когда прислонившаяся спиной к дереву тень зажгла спичку, то она оказалась моим отцом, самим Сандро Бодавели. Подняв голову и увидев меня, улыбающегося, перед собой, он воскликнул: «Озо, это ты?» «Да», — ответил я. «Откуда ты здесь взялся?» — спросил он с хорошо разыгранным удивлением, будто не знал, откуда я здесь взялся. «А тебе-то чего здесь надо, ты-то что стоишь?» — Как видно, он не был готов к этому вопросу. Долго думал, но так ничего ответить и не смог.
Домой мы возвращались так, словно шли не вместе. Он, пристыженный и растерянный, шагал сзади и все пытался оправдаться. «Здесь живет один мой фронтовой друг, его дома не оказалось, вот я и ждал, — явно выдумывал он, — у меня было срочное дело, неотложное… Но ничего, завтра пораньше зайду к нему, наверное, сегодня он где-нибудь напился». Никакой фронтовой друг на этой улице не жил — версию он придумал по дороге. Я ведь заметил тень еще неделю назад, только не знал, что это мой отец.
Оказывается, он всю эту неделю сторожил меня в темных закоулках, чтобы, если я снова повстречаю того типа, расправиться с ним собственноручно. Хотя не исключено, что он искал с ним встречи один на один… Наверное, полагался на случай.
Знаю я вас, Бодавели, отлично знаю! Сандро Бодавели, разве ты не такой же, что и Анано? Разве вы не одного роду-племени, не из одного гнезда? Разве Анано не отправилась за тридевять земель, чтобы наказать подлеца?
На воздухе я почувствовал крепость вина сильнее. Отец тронул меня за руку и спросил: «Ну как вино, ничего?» Я ответил: «Твой фронтовой друг там не живет больше, уже неделя, как переехал… Не трать понапрасну время на его поиски, и Ламара больше не живет на этой улице — тоже переехала. Куда? Не знаю… Куда-то! Поэтому, — я остановился у театра Марджанишвили и оглянулся назад, — и я не буду туда ходить, все кончено! Знай, я расплатился со всеми долгами, твой сын ни перед кем в долгу не останется».
Наверное, отец понял меня и сразу согласился — хорошо, пусть так!
Наутро я встал в плохом настроении, собой недовольный. Мне показалось, что вчера я вел себя плохо. Хотя как надо было поступить, не знал. В те минуты я ничего не соображал, потерял самообладание. Хорошо еще, что не натворил дел похуже. Я хотел посоветоваться с отцом, но он уже ушел. Я вскипятил на керосинке воду и выпил чаю. В комнате было холодно, почти как на дворе: мы встретили зиму неподготовленные, печки у нас не было, дровами мы не запаслись, а что толку от одной керосинки, хоть она и горела с утра до ночи на галерее.
Он назвал меня молокососом и ублюдком, дал пинка и выстрелил в меня. Я же в ответ на это шепнул ему на ухо: «Я именно тот, кого вы в ту ночь оскорбили и в кого стреляли». Потом я грубо схватил его за руку и дернул. Всего-навсего. Самую малость удовлетворил чувство мести, но могло ли это возместить унижение; оскорбление, душевную травму! Думаю, что такие вещи не проходят бесследно, они навсегда оставляют рубец в душе человека, тем более если человеку семнадцать лет. Мне пришлось видеть, как на улице расправлялись с карманным воришкой, который вытащил у кого-то из кармана пятерку или десятку. Его чуть не убили. Видел я и то, как при всех один унизил другого, пользуясь своим превосходством в силе. На остановке трамвая двинул по затылку, свернул челюсть, выругал матом и как ни в чем не бывало с наглым видом поднялся в вагон. А того несчастного — с опущенными плечами, униженного, обруганного — успокаивали зеваки, очевидцы этой сцены. Они говорили, что ничего, мол, такого не случилось, успокойся, пустяки.
