Алексей Котенев - Грозовой август
— Не каждому дано в минуты бедствия и тяжкого горя думать о горе других, — продолжал генерал. — У советских людей своя натура. Освобождая Европу, мы не забывали и про Азию. Нет, не забывали! И мы пришли к вам — вышвырнули заморского дракона с ваших земель, принесли вам свободу!
Когда Русанов перевел эти слова, людское море ухнуло, заходило, заколыхалось зыбучими волнами.
Генерал сделал паузу, поднял руку и торжественно объявил:
— Пятнадцатого августа многострадальная Корея стала свободной республикой!
Взрыв аплодисментов.
— Сорен гуиндор мансе![41]
— Семнадцатого августа провозглашена Индонезийская республика! — так же громко, с той же торжественностью произнес Державин.
Снова буря аплодисментов, ликование, восторги.
— Двадцать девятого августа партизаны Вьетнама вступили в Ханой. Образовано Временное народное правительство во главе с товарищем Хо Ши Мином!
— Льенсо монам! — прокатилось вдоль загруженных танками платформ.
В воздух полетели сотни шляп — корейские сакади, широкополые китайские доули, лаосские муаки. Захлопали тысячи ладоней.
Рядом с Державиным стоял Ван Гу-ан. Не спуская глаз, смотрел он на советского генерала и тихо шептал:
— Пэнью, хао![42]
Волобой тронул его за плечо:
— Будет и твоя страна свободной республикой! Обязательно будет — попомни мои слова.
Державин выждал, когда стихнет людской гомон, сказал, понизив голос:
— Тут ваши представители просят у нас японский склад с оружием. Спрашивают, чем заплатить за него? Не надо нам никакой платы. Никакой. Берите его бесплатно. — И, повернувшись к мукденскому рикше и китайцу в синей куртке, произнес: — Лишь об одном просим вас: не забывайте тех, кто пришел к вам на выручку в лихую годину, тех, кто выбил эти винтовки из рук ваших врагов, кто пал геройской смертью под Хайларом и Муданцзяном, кто не спустился с нами с крутых хинганских перевалов. Тысячи своих боевых друзей мы оставили в китайской земле. Помните о них! Пусть никогда не зарастают травой тропинки к их могилам!..
Толпа точно разом вздохнула, загудела сотнями голосов. Ван Гу-ан встал у знамени рядом с Державиным и, запинаясь от волнения, поклялся: китайцы будут вечно помнить русских — до тех пор, пока стоит земля, пока светит над нею солнце, пока течет в море Янцзы...
К Державину подскочил китаец в синей куртке, схватил его за руку, стал неистово ее трясти, потом запрокинул голову и громко торопливо заговорил. Паровозный свисток заглушил его слова. Поезд тронулся.
— Что он говорил? — спросил генерал, глядя на соскочившего с платформы китайца.
— Благодарил за оружие, — ответил Русанов. — И сильно удивлялся: сказал, что они никогда не ожидали от белых столько добра. Белые, говорит, всегда несли китайцам только зло.
— Что? — нахмурился Державин. — Вот это сморозил!..
Ветер погнал над платформами клочья сизого дыма. Китайцы, корейцы, вьетнамцы, маньчжуры, дауры бежали за эшелоном, казалось, готовы были катить его на руках до самого океана.
Над головами людей выросла сутулая фигура Ван Гу-ана, взметнулась блеснувшая на солнце сигнальная труба. Ю-ю затрубил «сбор».
Вставший из могилы рикша собирал дивизию.
XVI
Осталась позади шумная, взбудораженная станция Цзиньджоу. Навстречу бежали и уплывали назад зеленые сопки и каменистые холмы. В ушах все еще звучали восторженные возгласы, мелькали перед глазами сотни незнакомых лиц.
Державин и Викентий Иванович стояли у штабного автобуса и долго глядели на таявшие вдали дома, темные сады и высокое кирпичное депо, над которым все еще струился сизый дым.
— Да, немало удивил меня этот субъект в синей куртке, — сказал Державин. — Он, видите ли, не ждал от белокожих добра — белокожие несли китайцам всегда только зло.
— Ну что же? Его ненависть к белым нетрудно объяснить. Ты же знаешь, что здесь творили белые европейцы и американцы. Англичане захватили Гонконг и пролезли в бассейн реки Янцзы, немцы в свое время оттяпали район бухты в Шаньдуне, американцы и вовсе разлеглись в Китае, как у себя дома. Да и наш белый царь не прочь был поживиться чужим куском. Весь Китай был по существу растерзан, разделен на «зоны влияния».
— Это ясно, и ты не учи меня политграмоте. Но разве японцы меньше причинили им зла?
— Ну что ты мне доказываешь?
— Так какой же дурак делит людей на друзей и врагов по цвету кожи?
— Вот ты ему и сказал бы...
— А знаешь ли ты, сколько мы им помогали все эти годы?[43] А он, видите ли, не ожидал от нас — от белых — такой доброты!
— Японским складом с оружием ты его действительно удивил. Кстати сказать, ты законно передал этот склад? Или посвоевольничал?
— К твоему сведению, имею прямые указания от командующего: все трофейное оружие передать китайским друзьям. Мало того — мы оставим им свое оружие. Как видишь — ничего не жалеем. Готовы снять с себя последнюю рубаху[44].
— Это наш братский долг.
— Правильно. Долг. Ветров в землю лег, чтобы заплатить этот долг. Уральская работница-вдова в соленом поту и горьких слезах ковала нам танк или пушку, которую мы оставим здесь. А потом какой-нибудь «умник», не помнящий родства, скажет: «А мы и не ждали от вас ничего хорошего — у вас же другой цвет кожи...» Обидно будет, Викентий, обидно...
— Возможно, по темноте своей наплел этот в синей куртке?
— А ты уверен, что он один здесь такой? Любопытно знать, кто он есть? Слепец несчастный или скрытый враг? Может быть, это китайский белогвардеец, который стрелял в меня на КВЖД? А может, и партизан? Но кто ему задурил голову?
Русанов неопределенно пожал плечами.
Закончив неприятный разговор, Державин отошел к танку, и мысли его сразу переключились на другое: почему так медленно идет поезд? Он тогда еще не знал, что президент Трумэн отдал приказ адмиралу Нимицу занять один из южных портов Маньчжурии, но чувствовал душой: нечто подобное может произойти, и готов был на крыльях лететь к Порт-Артуру.
По обеим сторонам дороги тянулись пологие увалы, невысокие горы. Разъезды и полустанки были похожи на русские селения — кирпичные или рубленые дома, колодезные журавли, кое-где на буграх махали крыльями ветряные мельницы.
Около санитарной машины собрались десантники и танкисты — справлялись, как чувствует себя Аня? Что с Посохиным? Аня лежала в санитарной машине, Поликарп — рядом с машиной на носилках, занавешенных от ветра брезентом. Вероника запретила подходить к раненому, но Баторов, Иволгин и Сеня Юртайкин, несмотря на запрет, подобрались к носилкам.
Поликарп лежал бледный, покусывал пересохшие губы. Левая рука была вытянута вдоль носилок, правой он сжимал обшитый материей брус.
— Поликарп Агафонович, ты что же это вздумал в конце войны? — мягко упрекнул его Иволгин.
— По неловкости это я, товарищ командир... — прохрипел Поликарп. — Но ничего, обойдется. Я ведь тягушшой...
— Ты совершил героический подвиг — прикрыл командира, — зачастил полушепотом Юртайкин. — Золотая Звезда Героя тебе положена! Понимаешь?
— Ох, Сенька, ох ты болтушка, — остановил его Посохни. — Когда исправляться-то будешь, чудило? — Поликарп хотел улыбнуться, но только поморщился, переборол боль. — Золота в казне не хватит на нас — таких красавцев...
— Куда ранило? — спросил Бальжан.
— Внутри все горит. Залить бы чем, — сдержанно пожаловался он. — На вас, дьяволов, израсходовал фляжку...
— Крепись...
— Ничего, обойдется... Людей, главное, спасли. Как сестричка-то? К вам она бежала... — тихо прохрипел Посохни, тепло посмотрев на Иволгина.
Поликарп тяжело дышал, то вытягивал руки, то поджимал к шее. Вероника резко махнула рукой, и десантники отошли в сторону.
Иволгин два раза подходил к врачу, хотел спросить, есть ли надежда, но ни о чем не стал спрашивать: по печальным глазам Вероники понял — дела плохи. Он молча ходил по платформе, никого не видел, ни с кем не говорил. Зашел в вагон комбрига и тут же вышел. Неизвестно зачем пошел на соседнюю платформу, потом снова к санитарной машине и долго стоял там молча.
Он думал об Ане и мучился. Это его первая девушка, первый поцелуй, первая любовь. А он не успел сказать ей ни одного теплого слова. Все дела, дела. Казалось, все успеется, все впереди.
Потом он возвращался мыслью к Посохину. Как же он не смог разглядеть спервоначала этого чудаковатого солдата? Как не увидел за нескладной внешностью душу, способную на самопожертвование? Подумал о жене Поликарпа. Что будет в его хатенке, когда принесут похоронную. «И зачем он прикрывал меня? По мне и плакать-то некому. Это он заплатил мне за Холунь...»
Многое понял за эту короткую войну Сергей Иволгин и окончательно решил посвятить свою жизнь армии. Он пришел к выводу: военная профессия — первейшая из всех прочих и с нее надо начинать свою сознательную жизнь. Научись сначала бить врага, побеждать его, а потом можешь быть кем хочешь.
