Пётр Вершигора - Дом родной
Пальцы Зойки сильнее задрожали в руках Зуева. А он, ощутив эту дрожь, встал, не отнимая своих рук, бережно усадил ее на табурет, машинально подвинул себе из-под стола маленькую некрашеную скамеечку, опустился на нее. Ласково, напряженно, долго смотрел он в Зойкино еще мокрое от слез, но счастливое лицо.
— А как же иначе, Зоя? Я хочу тебе только счастья… — Он еще не понимал, что ж такое хорошее совершилось… Но оно дало им ту радость, которая наполняла сейчас их обоих.
Уже спокойно, глядя сверху вниз на Зуева, высвободив вой руки и отстраняясь от Петра, Зойка сказала:
— Да, Петр. Потаскухой я не стану. Не смогу… И ты меня остановил. Как хочется быть честной женщиной… — страстно, как о горькой мечте своей, тайной и невозможной, шептала она. — Смело всем смотреть в глаза, не слышать за спиной оскорбительных шепотков, в словах — грубых намеков.
И, как бы обретя веру в свое мужество, глядя в лицо правде жизни, Зойка договорила:
— Значит, распишемся мы на той неделе. Без твоего слова я не могла. Сама себя боялась. Сейчас твердо знаю: буду солдату честной женой. Поверь и в это. Честной женой и матерью… А сейчас совсем мне жизни нет. Фабком вот из детского садика моего Валерку исключил. А что ребенок? Виноват в чем? Да и я сама работница не хуже всех.
— Не может быть, — протянул Зуев. — Дядя Кобас — человек правильный.
— Я его лично не виню. Он между нами, женщинами, как дирижер и как… милиционер. А мы — бабы, и жалостливее нас нет, но если уж обидим — то никакой мужчина так не ударит.
— Я сам поговорю с ним, — решительно сказал Зуев.
— Не надо, Петро, — просительно протянула Зойка.
— Нет, надо. Я по-партийному. Ребенок ни при чем. Верно?
— Наплели ему обо мне…
— Знаешь, Зойка… — Зуев вспомнил Швыдченку и сказал ей твердо, его словами: — Не ела душа чесноку — не будет и запаха. И к тебе это не относится…
Зойка улыбнулась этой нездешней поговорке:
— Спасибо. Но все же лучше не надо. Вот будет у Валерки отец… Ты его знаешь. Фронтовик. Из госпиталя. Одним словом, человек порядочный. Как и я — одинокий.
Зуев протянул Зойке руку:
— До свиданья, Зойка! Поздно уже… пора мне…
— Прощай, Петро! — кинув машинальный взгляд на ходики, ответила Зойка. — И правда, поздно. Еще раз спасибо тебе за все, за все.
У Зуева вдруг мелькнула мысль: «А ведь я не отказался от ее предложения, от того…» Но он тут же гневно прогнал ее, не желая, не смея гасить в себе теплого, чистого чувства чего-то хорошего, что, помимо его воли, вошло в его отношения с Зойкой. «А может, и не было любви? А была просто жалость, к несчастному, опозоренному другу жалость?» — подумал он. И сказал уверенно:
— За Валерку не беспокойся. — Уже на пороге он еще раз пообещал: — Утрясем вопрос, — и шагнул в темноту.
Жизнь показалась ему ясной, полной, правильной, а значит, и счастливой.
3На следующий день прямо с утра Зуев пошел на фабрику. В фабкоме, как всегда, толклось много народу. Дядя Котя внимательно взглянул на Зуева:
— А-а, Петр Карпович… Вот хорошо, что заявился. Погоди малость. Дело есть…
Зуев примостился у окна, рассеянно поглядывая во двор, где шла погрузка в пульмановские вагоны больших фанерных ящиков с готовой продукцией.
Закончив разговор с посетителями, предфабкома хлопнул Зуева по плечу:
— Хорошо, что зашел. Как Степановна?
Зуев ответил на эти вопросы, заданные «вообще». Дядя Котя понял, что у Зуева дело, которое он не хочет выкладывать на людях, и насторожился.
Отбиться от очередных посетителей можно было единственным способом — уйти из фабкома. Дядя Котя предложил:
— Пошли по цехам…
Зуев не был в цехах со дня возвращения с войны. Все на фабрике было по-старому. Только в автоматном прибавился новый агрегат. Близнец тому единственному, советскому, который видел раньше Зуев.
— А старика — на свалку? — спросил Зуев монтажников, возившихся с наладкой возле нового станка.
Кобас недовольно нахмурился:
— Погоди сваливать, скорый какой… Ты куда отсюда?
— Думаю, в райком…
— К Федоту? И мне к нему надо бы заскочить… — Дядя Котя замялся. — Давай вместях… Веселее…
Они прошли сушильный цех. Зуев мельком поглядел на Зойку, многозначительно кивнул ей на Кобаса; Зойка принужденно улыбнулась.
Кобас с Зуевым вышли на улицу и направились к райкому. Дорогой, уловив момент, когда быстро шагавший журавлиными ногами Кобас, шумно вздохнув в унисон каким-то своим мыслям, обернулся к Зуеву, тот сказал:
— Что же это вы, дядя Котя? И с малыми фриценятами воюете?
В Зуеве все клокотало, но напряжением воли он скрывал свое состояние, понимая, что нельзя все валить в одну кучу. Предфабкома, не ожидавший подобного, остановился.
— А-а… Значит, правда? — с враждебным сожалением, глядя Зуеву в глаза, ответил дядя Котя вопросом на вопрос.
— Что правда? Это я вас спрашиваю: правда или нет?
— А парень-то какой? Пролетарский по всем статьям… — с напускным сожалением оглядев Зуева, протянул Кобас, махнув рукой.
— И что?
— А то, что немецкая овчарка тебя обратала. Не зря, значит, бабы с утра об этом судачили. Вчера у нее был?
Зуев скрипнул зубами:
— И вчера был. И надо будет — еще пойду. А вы вот не трепите лучше…
— И я об этом же, — насмешливо протянул Кобас. — Ходить ходи, только поаккуратнее.
Полупрезрительное слово «суслик», обидевшее Швыдченку, вертелось на языке и просилось с особым, подчеркнутым смыслом вылететь и сейчас, вылететь и ударить улыбающегося снисходительно дядю Котю в лицо. Но Зуев держался. Еще очень свеж в памяти был разговор его в райкоме. Он звучал в ушах интонациями, голосом Швыдченки, убедительностью мысли и убежденностью секретаря. Зуев не перестраховывался. Нет. Он только все время заставлял себя помнить, что дядя Котя говорит так не по злобе, а от незнания, порождающего недоверие к людям. Но он в конце концов не выдержал.
— Это безнравственно! — взорвался Зуев. — Я могу привлечь…
— Куда? К чему? — также насмешливо, деланно удивляясь, перебил Зуева Кобас.
— К партийной ответственности! — сузив глаза, грозно и многозначительно отозвался Зуев.
— А за что? Что гулять с немецкой овчаркой не разрешаю? Так я и не запрещаю! Совет только даю: соблюдай осторожность…
— Старый хрыч, — неожиданно для себя выпалил Зуев. — И что только плетет? И откуда что берется?
Кобас громко и противно захихикал, безнадежно махнув рукой на Зуева.
— Да ты же сам только что признался… Вернее, под твердил разговорчики, какие я уже сегодня краем уха слышал… Промежду наших, на фабрике…
— Я же о работнице твоей, профсоюзный ты бюрократ, говорю с тобой! При чем тут мальчуган? При чем, как ты намекал, мое пролетарское происхождение? И что вообще у тебя на уме?
— Я бюрократ… — набычился дядя Котя. — А вот ты кто? Подумай об этом. Это тебе не вредно — подумать… при твоей-то должности!
Но, вспомнив, видимо, что они идут в райком и что он хотел использовать Зуева для других целей, дядя Котя смущенно замолчал. Неудачное выступление на конференции, причинившее ему немало мук и гвоздем сидевшее в голове и сердце, на давало Кобасу покоя. «А как, — подумал он про себя, — оценивает Зуев мое выступление на конференции? Спросить? Нет, не стоит. Молод, многого еще не понимает, да и не поймет, ежели мы, старшие товарищи, не поучим таких шпингалетов понимать». Его магнитом тянуло в райком, но, попав на «бытовой конек», Кобас уже не мог остановиться.
— Знаем, знаем, чего вступился…
— Ни черта вы не знаете! — вскипел Зуев. — И не знаете и не понимаете того, что и немецкие дети на нашей земле — наши, советские дети… И я от своего не отступлю…
— Ну хватит об этом, — буркнул дядя Котя, поймав себя на мысли, что подумал о себе во множественном числе, и, обтирая ноги о половик перед дверью секретаря райкома, добавил: — Этот вопрос в фабкоме разберем… Еще чего не хватало — тащить в райком.
Они вошли к Швыдченке.
— Нет, не в фабкоме. Вопрос принципиальный, я его по-партийному и решить хочу. А кстати, и за сплетни…
«На рожон прет, — подумал опять Кобас. — И дьявол меня с ним вместе занес сюда… Самого что ни на есть подходящего компаньона нашел, чтобы мириться с Федотом. Выбрал на свою голову… Подведет он меня под монастырь…»
— Здравствуйте, товарищи, — сказал Швыдченко, дружески пожимая руки вошедшим. — Что за шум, а драки нет?
Дядя Котя безнадежно махнул рукой. Швыдченко перевел глаза на Зуева.
Зуев, изо всех сил стараясь быть спокойным и объективным, начал быстро рассказывать суть дела.
— И в чем же ваши принципиальные разногласия? — внимательно выслушав Зуева, спросил секретарь, глядя недоуменно на обоих.
