Подсолнухи - Василий Егорович Афонин
А вот с землей, не надо бы так поступать, не надо бы отдавать ее чужому человеку, который не родился на ней, не вырос, ничем не связан с нею. А значит, и не понимает ее. Заводской рабочий — это заводской рабочий, его дело — трудиться на станках, ремонтировать станки те или еще что-то там делать, что требуется от заводского рабочего. Земля — не его забота. На ней веками жил крестьянин, пусть и живет себе, заботится, возделывает землю. Другое дело, приехать из города в деревню осенью, в уборочную, помочь. Приезжают каждую осень студенты, рабочие. По мнению Тимофея Гавриловича, лучше бы одних студентов присылали, толку было бы больше. Не пьют, работают добросовестно. А рабочие, сколько перевидал их в приезды, редкий случай, когда все благополучно, и приезд, и работа, и отъезд. А то не успели явиться, как начинаются капризы: не так встретили, не так проводили, условия создали не те, кормят плохо, танцев нет. Заезд заезду рознь, конечно, но все одно это не то, что необходимо. Это временно.
А ежели постоянно заниматься горожанам сельскими работами? Кто он будет тогда, этот человек, — заводской рабочий или крестьянин? А ни то, ни другое. От завода отвыкнет, к земле не пристанет. Это одно. Другое: от деревни, хоть Жирновку возьми, до самого дальнего поля семь верст примерно. От города до этих же полей двести верст. Это во сколько же они должны будут выехать из города летом, рабочие-крестьяне, в сенокос, скажем, если в восемь уже должны начать косить? А дороги? А погода? Кто подумал? Вдовинские угодья с жирновскими граничат, но не могут вдовинские охватить работой угодий тех, хоть и рядом. Рабочих рук нет, да. А хоть бы и были, как несколько лет назад, все одно до чужих полей не дотянулись бы, свои бы убрать по погоде.
А как же скот? — вопрос, который он задал зятю. Да, как же со скотом быть, за скотом надобно ухаживать каждый день, во все времена года? Нет погоды, нет настроения, нет здоровья, а ты иди…
Тимофей Гаврилович вздохнул и подумал, зачем бы это ему переживать за все за то, чего, может быть, и не случится никогда. Ни сегодня, в дождливый день, ни завтра, ни послезавтра. Не будут строить поселки городского типа, перестанут рассуждать о горожанах, заводских рабочих, выезжающих бригадами пахать, и косить, и сеять, и жать. Придумают что-нибудь иное, в лучшую сторону. Но пока не придумали. И что можно придумать, Тимофей Гаврилович не в силах был подсказать. Ума не хватало его, хоть и мужика, живущего от рождения на земле. Он кое-как разбирался в том, отчего такое произошло — опустение, но что делать дальше, не знал. Он мог помочь отремонтировать двор скотный, пять дворов, десять. И все.
А Петр — за скотом присмотреть. Они и зимой будут помогать: это в их силах. И весной помогут. И осенью. Только те, кто руководит совхозом, районом, областью, страной, должны поскорее решать, как быть дальше, ибо они с Петром уже старики, отработали свое, устали, жизнь их заканчивается. Пусть поймут их с Петром…
О своей жизни, об остатке, чего и печалиться, тут все ясно. А вот как люди будут жить дальше? Казалось бы, чего шибко расстраиваться, Тимофей Гаврилович. Ты-то прожил жизнь свою как следует: работал с малых лет, воевал, пенсию заслужил трудом — сиди дома, поглядывай в окно, подавай воды хворой старухе, такой же труженице, как и сам. Состаритесь вконец — умрете. Вот и все. А о чужой жизни изнывать не следует — о Витькиной, допустим, чтоб у него в дальнейшем было хорошо. Каждый сам за себя подумает, на то у него и голова. Но тебе, как и Петру Рябову, не сидится у окна в теплой избе, ты берешь топор и по грязи под дождем идешь на скотный двор, чтобы делать работу, которую должны делать другие, моложе тебя, но их нет, и ты, Тимофей Гаврилович Ивняков, делаешь ее, потому что иначе не умеешь жить.
В минуты роздыха, положив рядом топор, опускаешься ты на сложенные стопкой половицы, шевелишь натруженной рукой, куришь горькую «Приму» и все думаешь, думаешь, думаешь. А если бы вот так жить нам, а если бы вот так, а если бы этак вот попробовать, повернуть, что вышло бы — лучше? Хуже? (А Петру и присесть негде, стоит он под дождем, горбясь от набухшей влагой одежды.)
Идет дождь, тихо. Кругом сотни гектаров брошенной земли, по деревне бурьян и запустение, повалившиеся городьбы. За огородами перелески, тайга. А он сидит в скотном дворе, курит, смотрит в окно, где сеет беспрерывно дождик. Думает. О чем? Обо всем сразу…
Зять признался в том вечернем разговоре, что управленческий аппарат в стране велик и малоподвижен, зато денег пожирает — не счесть. И не уменьшается он, аппарат, не застыл на одной черте, а растет год от году. Если так пойдет и дальше, то лет через десять — пятнадцать работать вообще будет некому, все станут руководить. До некоторых пор боялись и подумать об этом, потом шепотом делились друг с другом мыслями, теперь же говорят в открытую, не страшась. Надобно думать, что с ним делать, с аппаратом…
Ну, об этом, допустим, Тимофею Гавриловичу не надо было рассказывать, об этом он не только догадывался давно, а видел своими глазами. Далеко ходить-ездить не нужно, вон контора совхоза. Деревни, составляющие некогда совхоз, исчезли, из десяти осталось две, совхоз на издыхании, а конторских служащих ничуть не убавилось, полны кабинеты. Руководят. В сельсовете дополнительно стол военный открыли, вести допризывникам учет. Их, допризывников, на две деревни не наберется и пяти человек, а деваха сидит в сельсовете, бумажки перебирает. По штату, говорят, положено. Деваха та что-то успела закончить, должности ей пока не отыскали подходящей, поместили в военный стол. Оклад, выходные, отпуск — служба…
Нет, что там ни говори, а все в первую очередь от руководителя зависит, так всегда считал Тимофей Гаврилович. Совхоз это, район, область ли — значения не имеет. Народ, конечно, народом, он тянет работу, весь основной груз на нем, но он ведь на руководителя смотрит, прежде всего на руководителя равняется. Да, на него.
В армии, помнит Тимофей Гаврилович, умный командир — и солдат при нем умен; храбрый командир — и солдат при нем храбр, в атаку любую идет не сгибаясь, видя
