Струны памяти - Ким Николаевич Балков
Черных помнит, он тогда сильно обиделся:
— К лучшему, значит… К лучшему… — Сорвался с места, побежал… И уже издали услышал недовольное:
— Эк-ка шальной… И отец такой же был в молодости…
Всякий раз, когда матери что-либо не нравилось в детях, она искала причину в отце, в его характере, в том, что от него перешло к детям. Но это не потому, что она не любила отца. Черных стал догадываться об этом только теперь. Мать до недавнего времени была большая и сильная женщина, и она все привыкла делать своими руками, доверяться только себе, и это рождало душевную силу, и она считала, что все должны прислушиваться к ее словам, равняться на нее. Делать так, как она считает правильным. Но в жизни случалось по-разному, и дети порою были не согласны с нею и спорили, тогда она говорила: «Это от отца…»
Долгие годы она была главою семьи. Сколько помнит Черных, все решения в семье принимала мать, отец только кивал головою, соглашаясь с нею, а если что-то не правилось, разводил руками и, не сказав ни слова, уходил из дому. Возвращался запоздно, улыбался и уже не вспоминал о неприятном. Наверно, так ему было легче жить. Все-таки он был болен…
Мать хотела, чтобы дети росли независимыми людьми и умели обходиться тем малым, что есть. И ее раздражали разговоры о нарядах ли, о том ли, что у соседских ребят есть такое, чего нету у ее детей. «И не надо!.. — в таком случае говорила она. — Обойдемся. Что ж!..» Черных теперь думает, что она не дала тогда денег, чтобы купить пиджак и «москвичку», не потому, что денег не было, а потому, что посчитала: не надо баловать сына, он и сам сумеет достать то, чего у него нету…
М-да… Услышал, что тетку Елизавету увезли в больницу, и не сразу поверил… Думал, сносу ей не будет. А она…
Это опять сосед. Кто же еще?.. Черных что-то ответил, но тут же забыл об этом. Вдруг подумал, что не ездил к матери все последние годы не только потому, что обиделся: не понравилось, как мать приняла его детей, словно бы они чужие для нее, а еще и потому, что не хотел лишний раз встречаться со старшей сестрой, которая теперь жила с матерью: не по душе были ее разговоры, она во всякую пору была недовольна им, вечно выискивала в его словах ли, поступках ли такое, что обижало. А еще он подумал, что, быть может, и не надо было обращать на это внимание и стараться быть попроще с близкими. Но быть попроще он не умел, и теперь это ставил в вину себе.
Смутно было на душе, когда электричка остановилась и он вышел из вагона. Долго стоял на перроне и смотрел, как люди бежали к автобусу. Он тоже мог бы сесть в автобус: до деревни было еще километра три… Но он не сделал этого. Все оттягивал встречу с матерью.
А дождь все шел и шел, и Черных очень скоро промок. Он медленно брел по разбитой проселочной дороге, оскальзываясь и осторожно обходя колдобины. Много раз он ходил по этой дороге, казалось, знает тут каждую выбоину, а все ж нет-нет да и угодит в промоину и мысленно обругает себя. Уже подходя к деревне, вспомнил, как они шли по проселку с Машенькой, как он жадно искал глазами синюю стену леса, сразу за которой начинался таежный распадок, где стояла деревня. Тогда он волновался, и не только потому, что не знал, как мать встретит его с молодой женой, а еще и потому, что здесь ему все нравилось: и узкая дорога, и небо, и белые гольцы, уходящие за горизонт, — и хотелось, чтобы Машеньке это тоже понравилось. Но теперь он волновался. То, что происходило в душе, было много сложнее. Конечно, приятно вновь очутиться в местах, знакомых сызмальства. Но и только… С годами он стал сдержаннее, все же и теперь он больше верил своему чувству, чем разуму. А чувствовал он сейчас такое, что вызывало почти ощутимую боль.
Он встретился с сестрою на улице, она как раз шла из больницы, от матери.
— Это хорошо, что ты приехал, — сказала сестра. — Я очень рада, что ты приехал…
Он с удивлением посмотрел на нее и промолчал.
— Мать часто вспоминала тебя и огорчалась, что ты долго не едешь, — продолжала сестра. — Она сильно постарела, и у нее плохо с памятью…
Черных заметил, что и сестра изменилась, у нее появились седые волосы, и она не прятала их, и глаза у нее были усталые.
— Ты извини меня, — сказал он. — Я пойду к матери, а уж потом загляну к тебе…
И он пошел по улице, но уже быстрее, чем прежде, и боль в сердце становилась все сильнее. Он вдруг подумал, что в своих воспоминаниях о матери был не всегда справедлив. Отчего-то помнилось лишь то, что было неприятно… И он не знал, почему это происходило, и теперь ему и неловко перед нею, и стыдно. А ведь было и другое… да, было… ну, хотя бы вот это… пошел как-то в лес и заплутал. Долго бродил по тайге, все казалось, что вот перевалит через этот хребет и уж там будет их деревня. Но дальше был еще хребет, потом еще… И он испугался, стал кричать, побежал куда-то.
Потом мать рассказывала: «Пришли ребята из лесу, а тебя нету. Но я не беспокоюсь. Мало ли что? Думаю, вот-вот появишься. Но тебя все нету. Уж темнеть начало. Я, и забеспокоилась. Мечусь по деревне, у того спрошу, у другого. А тут как раз пробегала мимо коновязи, что у конторы. Вижу, стоит под седлом лошадь. Я и залезла на спину коню и поехала… О, господи!.. Сроду не ездила верхами, а тут… Отыскала тебя аж за самым дальним гольцом, и сидел ты подле дерева, и плакал…»
Черных почти бежал по улице, и когда поднялся по стертым больничным ступенькам и отыскал палату, где лежала мать, трудно дышал. Какая-то старуха, с темным исхудавшим лицом и большими белыми руками поверх одеяла, попыталась подняться с постели и не смогла, и не сразу узнал в ней свою мать.
— Мама!.. — негромко сказал он и почему-то подумал не о том, что вот, наконец-то, увидел мать, а о другом… О том, что и у него есть дети, и придет время, и они
