Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко
А она все вышивала свои рушники и вешала рядом с материнскими. Только больше было на них синей печали и черно-голубой тоски…
В долинке, где шоссе глубже всего прогибается асфальтовой спиной, стоит, раскинув крылья по обе стороны, легкая красивая беседка. Здесь останавливаются автобусы. Высаживают пассажиров, подбирают новых, чтобы доставить в райцентр или к железнодорожной станции. В обычные дни Галька минует беседку, но сейчас идет прямо к ней. Она спешит в райцентр — нужно поспеть застать брата Дениса дома. Не так его самого, как его жену — Надю. Посоветоваться хочет с ней — не может сама решить Галька, то ли попросту заигрывает с нею овдовелый фершал, твердит, чтобы замуж за него шла, то ли и вправду хочет этого… Может, и вправду забыл уже, что ее «распятой» прозывают?.. А если из жалости, так ей этого не нужно…
А соседки, что они? — иди за него, не будешь одиночкой, — советуют. Эх, не одиночество ей страшно… Ей, чтобы душа… Вот так, как с Иваном у них было…
Садится Галька на скамью под беседкой, а в глазах словно туманом застлало… И слышит, как откуда-то вырастает в ней заливистый перебор баяна и перестук каблуков… Стоит она в кругу девчат, семечки лущит, а сердце сжимается в ожидании. Даже чувствует, как от этого ожидания вздрагивают брови…
Считали ее тогда первой девкой на селе. И ростом взяла, и телом крепкая… А как песню заведет — в другом конце села отзовутся: «Галька запела».
Возле клуба танцевала поначалу со всеми хлопцами по очереди. Потом только со Степаном и Павлом. Но когда меркли звезды и от клуба начинали расходиться, покидала своих кавалеров и бросалась к Ивану. Им домой вместе — из одного конца.
Коренастый медведь Степан напрашивался в провожатые. Не хотела: «Мне с Иваном по дороге». Павлу говорила то же самое.
Иван был невысокого роста и шел рядом с нею несмело, точно боялся коснуться ее плеча. Только все рассказывал и рассказывал — о своей тракторной бригаде, о бригадире, о тракторе, о поле, на котором работал. Сладко слушать его речи. И горько, потому что быстро приходили они на свой конец, и небо светлело на горизонте, и уже кричали предутренние петухи.
— Холодно? — спрашивал Иван и тут же накидывал свой пиджак ей на плечи. Она молчала. И тогда Иван снова начинал рассказывать. А она боялась даже словом его перебить. Не шевельнется, хоть ноги сомлели. Наконец Иван останавливался — и так робко:
— А завтра в клуб придешь?
— Приду! — бросала не раздумывая. И тогда бежала от него, потому что сердце колотилось в груди и в ушах шумело.
Теперь не приглашал ее на танец Степан. Только исподлобья тяжелым взглядом следил за ее сияющим лицом. И Павло отплясывал с проворной рыжеватой девкой. И никто из хлопцев не подходил, не вел в круг.
А она только смеялась да еще энергичнее лущила семечки. И ждала, когда померкнут звезды, и сгустится темень ночи, и они с Иваном вместе пойдут домой. Будет он ей опять рассказывать занятные истории, по минуте расскажет целый свои день. И оттого покажется ей, что и она была с ним весь день, слышала разговоры трактористов, смеялась вместе с ними, видела, как вспархивают со стерни тяжелые сытые перепелки… Плечи ее согревает Иванов пиджак. А напоследок он опять спросит или попросит:
— Завтра в клуб… придешь?..
…Встряхнула головой и словно бы проснулась: сон это был или просто привиделось. Глянула на дорогу. Туман еще клубился над ручьем. Жгучая зелень берегов совсем поседела. На дороге — ни души. Неожиданно подумалось: эта дорога все же приносила ей и что-то новое в жизни. И она сама, идя по этой дороге, вроде бы обновлялась. Чаще всего это были поездки на конопляный завод, когда они свозили уже высушенную тресту, или на совещания, или на осенние и зимние ярмарки. С дедов-прадедов эти ярмарки собирались в дни старых народных праздников урожая, на которые съезжались со всего Полесья и колхозы, и промысловая кооперация, и фабрики, и артели, и всякие умельцы-мастера. Прямо на площади разбивали палатки или мастерили на скорую руку навесы и выставляли зерно, ткани, утварь…
Целый день ходи и выбирай себе мануфактуру, примеряй платки, сапожки, платья, пальто, а то просто бери без примерки варежки, сорочки, мониста, разглядывай все это богатство хоть до вечера, до тяжкой истомы во всем теле.
— Ой, как же тебе хорошо в этой косынке! — восторженно восклицала какая-нибудь из женщин. — Купи, Галька! Или уж не хочется принарядиться? Ты же вон еще какая! Не то что мы… дети, хозяйство. Не заработала разве?
— Почему не заработала? — звенел весело ее голос. Но вдруг в нем пробивалась грусть. И все знали, что Галька заработала, что у нее вдоволь всякого добра — шкафы ломятся. Да не надевает ничего — не для кого наряжаться.
Тенями ложились на щеки темные ресницы, скрывали синеву глаз, они вдруг чернели, и плотно смыкались губы. И тогда грубее бороздились морщинки у рта. Ярмарка больше не веселила. Не хотелось идти ни в театр, ни к фотографу, куда как-то заходили всем звеном. Опять смотрела на дорогу — когда уж назад…
Дома слушала тишину. Вдыхала запахи яблок, хлеба, молока… Только глухими осенними
