Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя
Степан дал ребятам по две удочки и отослал их от себя подальше, чтобы не мешали. Сам из камней сделал вроде кроватки, потом разжег костер, удобно уселся на телогрейку и закурил. Шесть-семь удочек в работе, остальные про запас. Сидел Степан, сопел, сосал папиросу и время от времени дергал одну-другую удочку. Пока еще брала плохо. Ждал восхода солнца. Перед восходом проснувшаяся и отдохнувшая за ночь рыба играет, бьется, разбрасывая янтарные капли, и весело идет на червяка. Восхода солнца ждали и ребята. Марат то и дело насаживал червяка: не то рыба съедала, не то подводным течением сбивало от неумелого насаждения. Полбанки высадил — и ни одной, хотя бы малюсенькой рыбешки. Борька мерз, прыгал по камням, бегал к отцову костру греться и совсем почти не следил за удочками. Затем занялся своим костром, натаскал хворосту, долго дул, разжигал. Тем временем одна ослабевшая удочка упала в воду и поплыла по течению. Бросив костер, Борька бежал в тяжелых отцовских сапогах, забыв про осторожность, крича, стараясь длинной палкой подтянуть ее к берегу. Тихим плеском лизала: волна песчаный откос, медленные серебристые полоски уходили к середине. Удочка ныряла, вздрагивала и все дальше и дальше уходила от берега…
— Удочка… удо… чка за-хлеб-ну-лась!
Степан стоял во весь рост и грозил большущим кулаком.
Всходило солнце. Ярко-красные полоски пронизывали небо. Скоро оно горело пламенем. Из-за темно-зеленой щетинистой гряды выполз большой огненный шар и неторопливо катился по горизонту. На воду упали медные отсветы — запрыгали, заиграли, заволновались.
Даже Борька бросил на произвол судьбы удочку. Клевало. Поминутно взвивались в воздухе удильники, и кое у кого билась рыбешка. Насаженная на ветку, кукан, еще делала два-три судорожных вздоха и потом затихала в заводи. Марат поймал окунька; заново насадив червяка, поплевал на него и забросил удочку. От лески шли мелкие круги; поплавок острым концом уходил в воду; выждав, надо было резким движением дергать удильник, подсекая и выбрасывая рыбу на песок.
У Марата тряслись руки. Так хотелось поймать, так хотелось поймать… и пусто. Он взял удочку и пошел вдоль берега, хлопая башмаками по отполированным водой камешкам, таких разноцветных камешков был полон карман; солнце щекотало шею, уши и пробиралось под телогрейку; надо бы сбросить ее, телогрейку-то, да оставлять на берегу не хотелось, а тащить лень.
Волна ласково охватила плоский камень, который своей широкой стороной вылез из песка и был похож на кроватку. Сначала это место облюбовал Борька, — мой кит, — и как будто рыба брала у него здесь хорошо, но затем оставил это место, ушел ближе к отцу. Марат положил банку с червями, воткнул удочку и, примостившись на камне, Борькином ките, подсунул под себя телогрейку, с удовлетворением задремал; чувствовал, как по лицу нежно блуждало солнце; было хорошо, приятно; голова уткнулась в колени, и перед глазами поплыли оранжевые блики.
Марат вздрогнул от какой-то неожиданности, удочка согнулась, готовая обломиться, поплавка не видно. Он поспешно потащил, и вдруг — рыбища, может быть, даже лещ. Боясь, что сорвется, Марат тихонько потащил ее к себе и выбросил на берег. От радости он только сопел. Борька недовольно смотрел на Маратово счастье; он немедля расположился со своими удочками возле камня. Он первый облюбовал, это его место. Марат сопротивлялся:
— Ты ушел же!
— Мало ли что ушел, я на время.
В другой раз Марат и уступил бы, но сейчас, когда поймал рыбу, поступок Борьки он считал нечестным, — ловил там рыбу и иди лови. А камень не трожь, мой он.
— Камень мой, я его нашел.
— Ты ушел, я облюбовал.
Они стояли на камне друг против друга, с красными и удивительно неуступчивыми лицами; может быть, утихомирились бы и потеснились, но самолюбие не давало покоя; каждый считал, что имел на камень свое и только свое честное право. Борька всегда был решительнее Марата, он схватил телогрейку и хотел бросить ее на песок. Марат вцепился в телогрейку и Борьку — не трожь!
— Ты думаешь, если ты задаешься, то и камень твой?
Марат от волнения заикался:
— Ты ушел, а я об-лю-бо-вал.
Борька со злостью рванул телогрейку, и только сейчас до Марата дошла суть Борькиных слов.
Марат рванул телогрейку в свою сторону.
— Бадыга рогатая… у нас корову так звали.
— А ты котелок без воды!
Оба не удержались и полетели в воду: катались, вцепившись в одежонку, мокрые, яростные и злобные.
Степан обоих поднял на ноги. Борька, чувствуя за воротником железную руку отца, всхлипывал и оправдывался:
— Если он думает, что сын секретаря, то и…
Степан пограбовел и вдруг так залепил Борьке, что тот споткнулся и заревел густым басом:
— Папка… не надо, папка..
— Хорек несчастный! И дружить-то не умеешь. Вырастила хавронья эгоиста, срам один. А ты что стоишь, дал бы ему по сопатке! — И уже более мирно: — Замерз? Надень мой плащ.
— Дядя Степа, я не замерз, но мне обидно, он ушел, а я поймал, ему завидно стало. Он же не купил его, место-то.
— Купил.
— Замолчи!
Грелись на солнышке в одних трусишках, лежа рядом с дядей Степаном, а он смотрел на свои удочки, ворчал:
— Мамашин характер налицо… душонка завистливая: той хоть кол на голове теши — научила пацана в углу стоять, а ума не приложила. Все норовит счастье какими-то окружными путями построить. А у самой не путь, а узкоколейка… Ну что сопишь, ни капли в тебе рабочей крови нет, а отец — рабочий. Мещанская кровь-то в тебе, слышишь?
Борька молчит; солнце расплескалось по Каме золотой россыпью. Река словно улыбается. Небо чистое, без облачка. Молчит и Марат.
Дядя Степан лежит на спине, закрыв кепкой глаза.
Наконец тишина нарушается невнятным плаксивым бормотанием Борьки:
— Я вот стараюсь…
— Что ты стараешься? — вдруг строго спрашивает отец.
— Справедливым быть.
Степан усмехается:
— Ишь ты, старается! Справедливость, она должна внутри быть, это клад души. А ты хнычешь. Если в душу не положили, не старайся, не найдешь… Эх, ты! Ногу сломал — кто был у постели? Марат. Кто помог тебе не отстать от других в школе? Марат. Кто тебе настоящий, по совести, друг? Ну, честно признайся!
— Марат, — глухо вторит Борька.
— Вот. Почему же у тебя такое пакостное отношение к людям? То без него жить не можешь, то… Будь как на духу хоть раз. Марат умнее тебя, ему везет, а тебе нет, так завидно, да?
— Да…
— Вот она где, червоточина-то. Затаенная досада, не любишь чужого успеха, а своего не имеешь. Воспитание матери. А ты ведь взрослый, Борька, я в твою пору за девчонками бегал и сестренку кормил, работал.
Степан зло сплюнул.
— Вот слушай…
— Я больше не буду.
— Слушай, что я тебе скажу. В отпуск собираюсь в поход, двести километров пешком вверх по Каме. Разве тебя можно взять, если ты легко можешь подвести? Сын Степана Котельникова! Дурень, стыдно за тебя. А ты, Марат, чересчур творожный. Доброты много. Как задрался он — расквасил ему нос, понял бы сразу.
— Дядя Степа! — Марат потупил глаза, смотрит в песок. — У меня рука не поднимается на него. Я любому за Борьку могу, а ведь Борька-то друг?
— Друг-то друг, да только себе на уме, — подумав, сказал Степан Котельников. — М-да… а все же, если ты ему всыплешь, я не буду в обиде. Слова до него как-то не доходят. А дружба… на то она и дружба, чтобы зазнавал учить.
На середине реки появляется лодка. Она приближается.
— Сте-па!.. Сте-па-аи!.. Уло-ов как?
— Пло-хо-о!..
Далеко-далеко несется по воде: хо-о-о!
Степан встает и собирает удочки.
— Ну-ка, марш за своими! Возьми вас так в другой раз…
Ребята босиком бегут по берегу, и цепочка желтых следов остается на песке.
45
В проектной группе работа у Балашова не ладилась. Проект за проектом получали низкую оценку. Тогда Сережа стал думать, что ему не удержаться и месяц на этой работе. «И зачем, зачем все это? Сидел бы над комплексной телефонизацией… А тут еще с Дыментом дела…»
Хотелось к черту бросить этот справочник. Но не работать над справочником, значит, совсем сложить руки. Это выходит, отдать себя во власть всякой чепухе, которая лезет в голову. Как он не хотел быть руководителем группы: ведь понимал, что воспримут все по-разному. Его наверняка считали выскочкой: были же в группе более подходящие претенденты, Лукьянов еще когда жаловался.
Работа над справочником приносила успокоение. Было похоже на увлечение азартной игрой. Но, как во всякой азартной игре, после того как проходил пыл, начиналось раздумье.
«Чувствую, как щупальца Дымента опутывают мою совесть, мои мысли…»
Душа Сережи негодовала. Как несправедливо…
А тут еще одна новость потрясла его. Открылось такое… Как-то в институтском буфете он услышал за спиной разговор. Говорили двое, Сережа никак не мог угадать по голосу, кто это. Он стоял, боясь тронуться с места.
