Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана
— И будем надеяться, что это больше не повторится. Хватит. Наломали дров. От нас самих зависит не допустить этого впредь.
— Чего не допустить?
Он помолчал немного в ответ на мой вопрос и потом сказал:
— Не понимаю, что заставляет вас разыгрывать из себя этакого простачка. Как будто вы с другой планеты. Кстати, вы откуда сами-то?
— Из Финляндии.
— То есть из Карело-Финской республики? Это я уже по вашему акценту определил.
— Нет, я из той Финляндии, которая с вами воевала.
— А-а! Так вы, что же, переселились к нам?
— Нет, не переселился. Через два месяца еду обратно.
— Ах, вот как…
Он опять задумался и на этот раз уже не улыбался. А спустя минуту он встал, готовясь выйти из салона. Я спросил его:
— Вот вы сказали: «Наломали дров». Каких дров?
Он ответил, не глядя на меня, и губы его при этом стали совсем тонкими и белыми, едва двигаясь перед вставными зубами:
— А это, знаете, наши внутренние заботы. Семейные, так сказать. И мы в них как-нибудь сами разберемся.
Сказав это, он вышел. А я еще посидел немного в ожидании девушки, но, не дождавшись ее, тоже ушел в свою каюту читать историю России.
Я читал ее до обеда и потом от обеда до ужина. Судно продолжало идти вниз по Волге. Оно стояло у той или иной пристани, сколько ему было нужно, и опять неторопливо шло дальше, поворачиваясь на своем пути то вправо, то влево, как этого требовали установленные на воде вехи.
Когда над палубой опять зажглись вечерние огни, я увидел стоявшего у борта Ивана. Но он уже не старался подойти ко мне. Подошел к нему я сам. А подойдя, спросил:
— Скажите, пожалуйста, не откажите в углубленности. Вот вы сказали тогда насчет дров. Почему вы их ломали, а не пилили и не кололи?
Он взглянул на меня такими глазами, как будто впервые увидел. Не знаю, что он готовился мне ответить, потому что в этот момент кто-то вскричал:
— Вот она, Куйбышевская!
И люди, заполнявшие палубу, стеснились у борта, вглядываясь в правый берег реки, очень высокий в этом месте. Его, верхняя волнистая кромка четко обозначалась на западном небосклоне, еще не успевшем угаснуть. А внизу, у самой воды, рассыпались в разных направлениях яркие огни. Они то соединялись в ослепительные сгустки, то разбегались цепью. От этих огней к середине реки тянулся высокий темный вал. Ему навстречу от левого низкого берега, тоже залитого огнями, тянулся такой же вал. Где-то на середине реки им предстояло соединиться, насколько я это понял из разговоров людей, толпившихся на палубе. А пока что река свободно проносила свои воды между ними и только чуть прибавляла скорости, словно предвидя грозивший ей плен. Зато по воздуху оба берега уже соприкоснулись друг с другом, сцепленные проводами, тросами и металлическими сетками. По этому зыбкому поднебесному мосту даже ходили люди. Мы быстро проскочили под ним, и постепенно он исчез из виду вместе с береговыми огнями.
Когда на палубе стало свободнее, я попробовал найти Ивана, чтобы повторить свой вопрос. Но Ивана уже не оказалось на месте. Тогда я опять ушел в свою каюту читать историю России. Я читал ее до глубокой ночи, заглядывая попеременно то в одну книгу, то в другую. Одна из них была издана в начале века, задолго до их революции, а другая — после второй мировой войны. И странно было видеть, как по-разному излагались у них одни и те же события далеких прошлых лет. Казалось бы, история есть история. Ее задача — рассказать, когда, где и что происходило, а попутно сообщить, каким был тот или иной делатель истории: злым и глупым или добрым и умным. Это объясняло, почему событие происходило именно так, а не этак. Но по новой книге выходило, что делателем истории всегда был народ, который не мог поступать глупо, а действовал по каким-то определенным общественным законам.
Раздумывая над этим, я лег спать очень поздно. И, вытянувшись под одеялом, подумал, что вот и четырнадцатый день моего отпуска миновал, а моя женщина все продолжала от меня удаляться. И не было видно этому конца. Река Волга уносила меня от нее куда-то на край света.
Только Юсси Мурто сумел бы, может быть, вызволить меня из этой беды, окажись он здесь. Но не было здесь Юсси Мурто. Далеко он был. И, возвышаясь где-то там, над хвойными просторами севера, он все еще думал о чем-то, озирая раскинувшуюся перед ним Россию. О чем он так упорно думал, молчаливый, медлительный Юсси? Распираемый своими мыслями, он собирался, кажется, заговорить о чем-то, угрюмо глядя на Ивана. Но на этот раз я заснул, так и не дождавшись, когда он откроет свой молчаливый рот.
40
На следующий день мне опять не удалось задать Ивану свой вопрос. Едва завидя меня на палубе, он куда-то скрылся. Днем я застал его в салоне-буфете. Он сидел в стороне от других обедающих за отдельным столиком, склонившись над меню. Я подсел к нему и сказал: «Здравствуйте». Он кивнул, не отрываясь, однако, от чтения, хотя меню было совсем коротким. Я подождал немного, обдумывая свой вопрос, а он все читал, готовясь заказать себе обед. Выбрав наконец нужное блюдо, он подвинул карточку ко мне и достал папиросу. Курить в салоне, кажется, не полагалось. Тем не менее он сунул папиросу в рот и полез за спичками. Не найдя их в одном кармане, полез в другой. Потом встал, похлопывая ладонями по всем карманам, и быстро вышел из салона, проворчав с досадой: «Вот черт, спички забыл».
Я мог бы сказать ему, где его спички. Они находились у него в левом кармане пиджака. Оттуда они отозвались, когда он хлопал себя по карманам. Я мог бы даже предложить ему свои спички, но не успел. Он вышел слишком быстро, И пока я обедал, он в салоне больше не появлялся.
Позднее я увидел его снаружи. Он шел неторопливо по круговой палубе, заложив руки за спину и глядя себе под ноги. Заметив меня, он ускорил шаг, убрав из-за спины руки и подняв голову. Но я тоже ускорил шаг, чтобы догнать его и еще раз повторить свой вопрос, на который он пока что не дал ясного ответа. Стараясь не упустить из виду его широкую спину в светло-сером пиджаке, я устремился вслед за ним, обгоняя идущих впереди меня и обходя встречных.
И вдруг он остановился, резко обернувшись ко мне и засунув руки в карманы брюк. Свет ближайшей лампочки плохо доставал до его худого темного лица, и я не увидел на нем губ — так плотно они были сомкнуты. Зато в его глазах свет лампочки отразился, и они сверкнули навстречу мне такими злыми огнями, что я раздумал задавать ему вопрос. Зачем стал бы я задавать ему вопрос и о чем? Никаких вопросов к нему у меня не было. Все было ясно для меня без всяких вопросов. И я молча прошел мимо, отведя от него свой взгляд.
Не удалось мне также задать в этот день вопрос Варваре Зориной. А вопрос касался очень простой вещи: скоро ли мы прибудем к месту и есть ли там железная дорога? Но я даже подойти к ней не сумел в этот день, потому что на палубе она постоянно находилась в окружении своих подруг и друзей и мне уже не улыбалась, даже не замечала меня. А когда пароход останавливался у какой-нибудь пристани, они всей ватагой выходили на берег, не пытаясь пригласить меня. Так относятся здесь к человеку, который вздумает посочувствовать им в беде. Что мне оставалось делать после этого? Я шел в свою каюту дочитывать историю России, чтобы понять хотя бы из истории причину такого их поведения. Но история не давала этому разгадки.
А пароход продолжал скользить вниз по реке, по-прежнему огибая на своем пути невидимые мели. Река становилась все шире. Зеленые леса на ее берегах постепенно редели и скоро совсем пропали. Вместо них потянулись голые травянистые скаты, бурые от солнца. И только редкие селения на этих скатах удерживали при себе зелень деревьев.
Так прошел пятнадцатый день моего отпуска. Что он мне принес? Ничего он мне хорошего не принес. Наоборот. Он отдалил меня еще больше от моей женщины и приблизил к тому страшному Ивану. А я не хотел попадать к нему в лапы. Пускай бы к другому кому-нибудь обратил он злой блеск своих глаз. Но не было перед ним другого. Один я был определен судьбой ему на расправу. И пароход неотвратимо нес меня к нему.
Только присутствие Юсси Мурто могло бы, может быть, оградить меня как-то от этой беды, но далеко был Юсси Мурто. Да и что он мог знать о здешних бедах? Совсем иные мысли обременяли его многодумную голову, и разговоры он вел с Иваном далекие от моей судьбы. Не покидая пределов севера, он говорил что-то с угрюмым видом и затем выслушивал ответ, идущий к нему из русских просторов. И снова он упрямо что-то говорил, и снова шел к нему веселый русский ответ. Туда и сюда носились над землей два голоса. В одном из них таились угрюмость и недоверие, а другой просто так откликался — лишь бы откликнуться, даже как бы давая понять своим беспечным тоном, что ему ни жарко, ни холодно от чьих бы то ни было недоверий. Один говорил: «Да. Все это так. Вы очень красиво и гладко определили устройство мира на сто лет вперед. Но, делая туда шаг, не наступите на человека». А другой откликался: «Ништо. Сам человек туда идет. Как может он наступить сам на себя?». Один говорил: «Да. Пусть так. Но вы заранее установили человеку место в том далеком мире, измерив его своей мерой. Откуда вам знать, что мера ваша верна и что человек втиснется в отведенные вами рамки?». И опять откликался другой: «Не наши рамки и не наша мера. Все установит сам человек, исходя из своего роста и своих достижений. Мы лишь открыли ему дорогу туда». И опять что-то ворчливое произносил угрюмый голос. Но я уже не разобрал в нем слов, погрузившись в сон.
