Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана
Вот как мудро она умела говорить, эта девушка, сама тоже основательно затронутая любовью. И, пробуя выпытать у нее еще что-нибудь полезное для себя, я спросил:
— А если и она его любит?
— Тогда тем более не следует ему молчать. Пусть выговорится. Для того и наделен человек даром речи, чтобы пользоваться им. Особенно в таких обстоятельствах. Ведь это же на всю жизнь! Как можно тут молчать! Сказать ей нужно все, чтобы полная ясность была с его стороны и определенность. Надо же помнить, что она ждет этого. Нельзя же без конца донимать ее молчанием. С ума можно сойти от такого молчания, от неизвестности, от нелепости всего этого, от глупости, наконец!
Она слегка наклонилась вперед, поставила локти на колени и, подперев ладонями подбородок, задумалась. Ее взгляд, устремленный вперед, выражал тоску, и черные брови хмурились. Она повторила еще раз: «С ума можно сойти». Уткнулась в ладони лицом. И, сохраняя это положение, принялась медленно раскачиваться взад и вперед. При этом все темное море ее волос тоже задвигалось туда и сюда, захлестывая своими беспокойными волнами попеременно то ее сильную белую шею и плечи, то лицо и руки по самые локти. Встречный ветер тщетно пытался пригладить и успокоить эти черные буйные волны.
Похоже было, что она крепко о чем-то загрустила и даже готовилась поплакать. Полагая себя обязанным удержать ее от этого, я сказал:
— Не надо грустить.
И, чтобы как-то подкрепить свои слова, я коснулся рукой ее головы. Не то чтобы я хотел ее погладить, как ребенка. Трудно было бы пригладить это черное буйство, раскинувшееся на все стороны. Но надо же было чем-то подкрепить сказанное. И вот я протянул руку, а мои пальцы, не зная, что делать, просто так окунулись в густоту ее волос, ощутив их упругость и жесткость.
Она мгновенно выпрямилась, взглянув на меня с недоумением. И я не увидел в ее черно-зеленых глазах даже признаков слез. Посидев еще с минуту молча, она встала и, сказав мне «спокойной ночи», ушла в свою каюту.
Отправился и я в свою. И, вытянувшись там на постели под легким летним одеялом, я подумал, что вот и тринадцатый день моего отпуска миновал, а я все еще был далеко от своей женщины. И не только был далеко, но и продолжал от нее удаляться. Как долго этому еще предстояло длиться — я не знал. Но зато я теперь знал твердо, чего стоили заверения Ивана Петровича относительно дружелюбия русских к финнам. Очень мало они стоили. Какой тут мог быть разговор о дружелюбии, если первый же попавший к ним финн без всякого милосердия обрекался на гибель. На мне проверилось это. Стоило мне удалиться от Ленинграда на самую малость, как они меня сразу же поймали в заранее расставленные сети и поволокли на расправу в глубину своей страшной России. И, чтобы не потерпеть провала в этом черном деле, они сговорились между собой все поголовно, от старых до малых. Даже красивые девушки состояли в этом сговоре и даже небесные дожди.
И где-то тут совсем близко оказался теперь тот страшный Иван. Ему осталось только слегка протянуть свою железную руку, чтобы достать мое горло. Он подстерегал меня у дверей каюты, он заслонил собой окно, он ловил ухом каждое мое движение через стену и потолок, он держал в своих ладонях все это судно, плотно сжав пальцы, чтобы не дать мне проскочить между ними. Всю Волгу держал он под своим надзором, во всю ее длину и ширину, от берега до берега, заботясь о том, чтобы не засорились ее воды от присутствия какого-нибудь финна. И даже небо над Волгой держал он в чистоте, прощупывая там вдоль и поперек до самых звезд ночную темноту и тучи. И не было мне никакого спасения на этот раз.
Только Юсси Мурто сумел бы, может быть, вырвать меня из этого капкана. Но где был Юсси Мурто? Далеко он был. И, возвышаясь где-то там, среди холодных туманов севера, он все думал о чем-то, угрюмо глядя на Ивана. О чем он так упорно думал последнее время, немногословный голубоглазый Юсси? И, думая о чем-то своем, он готовился, кажется, что-то сказать Ивану, смотревшему на него с любопытством сквозь мрак и тучи из своих русских просторов. И он действительно сказал ему после долгого раздумья: «Нет, все не так у вас идет, как надо. Вы сбились. В делах жизни целого народа надо исходить из здравых понятий. А вы исходите из настроения. Это ставит вас вне общего потока. Жизнь обтекает вас и уходит вперед. А вы, стоя на месте и размахивая руками, думаете, что это движение создаете вы. Нет, не вы. Совсем другие силы толкают жизнь».
Так сказал Юсси Мурто, все еще угрюмо думая о чем-то и выдавливая из своего молчаливого рта по одному слову в минуту. А Иван, выслушав его, беззаботно тряхнул головой и ответил: «Ништо! Кому судить об этом? Не тому, кто сам позади на целую эпоху. История будет судить. А ее суд самый верный и справедливый». На это Юсси сказал: «Да, именно история. И она отметит, что вы потратили почти сорок лет на то, что естественным способом смогли бы создать за десять лет». И опять ему ответил Иван: «Ништо! Ваш естественный способ держал Россию на целые столетия позади Европы. И, только устранив этот способ, мы вырвались на первое место». Но Юсси сказал: «Нет, это не первое место. Вам, конечно, хотелось бы, чтобы оно было первое, но история поставит вас очень далеко от первого места». В ответ на это по темному небу некоторое время раскатывался громоподобный смех Ивана, колебля облака и звезды. Потом прозвучали его слова: «Много вы понимаете в истории». И тут же последовал ответ Юсси: «Много. Потому что я продукт истории. А вы на какое-то время выпали из нее. У вас все не так. Законами истории установлено, что война, кроме бедствия, приносит пользу. Она толкает вперед развитие хозяйства страны. Но это касается нормальной страны, а не вашей. Вы вне этих законов. Вот и сейчас, например. Война кончилась десять лет назад, а по вашей Волге ползет плоское судно на колесах, построенное еще в царское время. И ползет оно не прямо, а виляя туда-сюда между мелями и перекатами, которые сохранились у вас еще со времен Степана Разина. Где оно тут, ваше первое место?». И на это тоже не замедлил последовать ответ Ивана: «А вы поближе сюда подойдите! Поближе к нам и делам нашим! Тогда, быть может, заметите не только мели и перекаты, но и многое другое, достойное вашего высокого внимания». И опять задумался придирчивый Юсси, изобретая новые упреки. Но я уже не услыхал их, уйдя в глубокий сон.
39
Утром пароход остановился у какого-то города, и народ повалил на пристань. Ушли на берег почти все пассажиры. Ушла и Варвара со своей компанией. Как видно, остановка предполагалась длительная. Мог и я выйти, конечно. Почему бы нет? Я тоже охотно прогулялся бы по незнакомому русскому городу и, кстати, выяснил бы, как тут обстояли дела с железной дорогой. Именно железная дорога стоила того, чтобы затруднить себя такой прогулкой. И если она тут имелась, то я быстро сообразил бы, как мне с ней поступить.
Рассудив так, я направился в носовой салон, чтобы вернуть девушке книги по русской истории. Но ее там не оказалось. А пока я поджидал ее, сидя на диване, в салон вошел тот самый Иван. При виде меня он злорадно ухмыльнулся, показав полный рот стальных зубов, и сказал:
— Привет!
Я кивнул и тут же сделал вид, что занят чтением книги. Однако его это не смутило. Пройдя вперед, он сел на тот же самый диван, почти рядом со мной. Я выждал немного, готовый немедленно броситься к двери, если понадобится. Он молчал. Думая, что и он занят чтением, и поднял голову и осторожно покосился в его сторону. Нет, он не читал. Он сидел на диване, полуобернувшись ко мне, и внимательно меня рассматривал. Встретив мой взгляд, он спросил:
— Вы тоже оттуда?
И указал большим пальцем через свое плечо. А за его плечом был север. Да, я был с севера, если он это имел в виду. И, не имея причины этого скрывать, я кивнул. Он сказал удовлетворенно:
— Я так и подумал.
Это требовало объяснения, и я спросил:
— Почему так и подумали?
Он пояснил:
— О-о, наш брат крученый-мученый сразу бросается в глаза. Его нельзя не приметить. Он все время как на иголках. По малейшему поводу вздрагивает. Разве не так?
И он улыбнулся, опять блеснув стальными зубами. Эти зубы не украшали его улыбки. Да и сама улыбка как-то не вязалась с его тонкими, сухими губами, темной, обветренной кожей лица и впалостью щек. И, видя, что он ждет от меня ответа, я сказал:
— Я не совсем понимаю… простите…
Однако он возразил с недоверием:
— Да ладно вам прикидываться! Теперь-то уж бояться нечего! Все окончательно позади.
— Что позади?
— Все.
Я опять, конечно, не понял его, но промолчал, выжидая, чтобы он высказался определеннее. А он продолжал:
— И будем надеяться, что это больше не повторится. Хватит. Наломали дров. От нас самих зависит не допустить этого впредь.
— Чего не допустить?
Он помолчал немного в ответ на мой вопрос и потом сказал:
