Александр Шмаков - Гарнизон в тайге
Ядвига теперь была поглощена множеством дел: школа, ликбез, женсовет.
Она иногда только страшилась, сумеет ли оправдать доверие, надежды, возлагаемые на нее. А вдруг Шаев или Клавдия Ивановна — директор школы скажут ей: «Вот мы понадеялись на тебя, а ты подвела нас».
Ядвига уставала первое время до изнеможения, но оставалась довольна всем, как дитя, которое после долгого сиденья в комнате, внезапно вырвалось на улицу, где много солнца, тепла и сверстников.
Перемена, происшедшая с Зарецкой, не ускользнула от Клавдии Ивановны, изумляла ее и радовала. Нет, что ни говори, все же Зарецкая оказалась сердечнее, лучше, благороднее, чем о ней думала Шаева после их размолвки.
Клавдия Ивановна поделилась об этом с Сергеем Ивановичем. Он выслушал жену с заинтересованностью и спросил, что у Зарецкой за отношения с Ласточкиным.
— Неясные, хотя я и не говорила с нею.
— Поговори, — попросил он. — А то этого таежного донжуана придется призывать к порядку.
— У тебя все какие-то обидные клички людей, — заметила с огорчением Клавдия Ивановна.
— Заслужил, вот и кличку получил. К чистому грязь не пристанет… Так-то, дорогой мой педагог, директор незаконно существующей школы, — и Сергей Иванович запел под нос старенькую задорную песенку, которую любила слушать жена, а потом добавил: — Подумаю над твоими словами, Клаша.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мартьянов осматривал казармы. В ленуголке связистов он задержался возле Бурцева, поинтересовался:
— Что читаешь?
— «Анти-Дюринга», — с гордостью ответил красноармеец.
Мартьянов усмехнулся, спросил, понимает ли.
— Трудновато, но групповод и политрук помогут. Я, товарищ командир, хочу превзойти все политические науки, вот и начал с Энгельса.
— Похвально! — отозвался командир. Ему следовало бы задать Бурцеву несколько вопросов, но Мартьянов не читал «Анти-Дюринга», а только слушал как-то спор политруков в кабинете Шаева по поводу этого произведения. Тогда, не вникая в суть их спора, подумал: как они могли спорить о теории насилия, когда спорить-то тут не о чем!
— А теорию насилия, о которой пишется, понимаешь? — выгнув брови, спросил Мартьянов.
— А как же! Война с буржуазией до победного конца. Диктатура пролетариата…
Мартьянов торопливо перебил:
— Правильно! Читай… — при этом ему стало горестно. «Конечно, они молодые, превзойдут не только политические, но все науки. Вот наше дело другое…» Хотелось Мартьянову в их годы тоже книги читать. Но революционных книг маловато тогда было, да и время боевое — гремели вокруг бои, до книг ли? Надо было отстаивать революцию. Шутка ли сказать: масленщики из города с мужиками из деревни эту революцию вершили.
Все годы шел вперед, а теперь говорят: отстал. Страшно! А может быть, Шаев ошибается?
— Нам бы такую практику, как у вас, — говорит Бурцев.
«Какие жадные, ненасытные! Вся жизнь у них, а мало. Все бы сразу…»
— Практика — треть в теперешнем человеке, понимаешь, Бурцев? А две трети — знания…
— Без практики теория ничто, читал я у Ленина.
Мартьянов улыбнулся.
— Я вот штыком научился владеть, а жизнь заставляет самолетом управлять… Ленин, говоря об учебе, три раза это слово повторил. Значит, сила в учебе, Бурцев, — и строже добавил: — Учиться надо на «отлично». Все есть у вас, все вы получили.
Красноармеец нравился ему пытливостью и любознательностью. «Этот дойдет, настойчивых кровей парень. Таким и надо быть ему — хозяину жизни».
— К занятиям опыт нужен, — упрямо твердил Бурцев.
Уходя из ленуголка, Мартьянов пробурчал:
— Поживешь и опыт будет. Без жизни нет его. Знания в каждом деле годятся, а их учеба дает, понимаешь?
После осмотра казарм Мартьянов забежал на квартиру.
— Опять ты, Сеня, опаздываешь, — упрекнула его Анна Семеновна. Она хотела сказать, что муж стал часто запаздывать, все куда-то спешит, чем-то недоволен. Взглянув на Семена Егоровича, она замолчала. На челюстях у него вздрагивали желваки, Анна Семеновна знала — это признак сильного волнения. Она захлопотала, по-девичьи легкая, подвижная. Подогрев обед, подала его на стол.
Семен Егорович разделся, опустился в кресло. Он почувствовал, что ему нужно серьезно отдохнуть.
— Стареем мы, Анна. А давно ли молодыми были?
Анна Семеновна с недоумением поглядела на мужа, удивленно повела округлыми плечами. Она еще не понимала, в чем дело, хотя научилась многое узнавать с полслова.
— Не жили еще хорошо, а жизнь прошла, молодость отступила, понимаешь?.. Обидно…
Расставляя тарелки и наливая борщ, Анна Семеновна осторожно спросила:
— Что-нибудь неприятное по службе, Сеня?
— Пришла пора исключать себя с довольствия, — и Мартьянов пододвинул кресло к столу.
Анна Семеновна опять посмотрела на мужа.
— Сеня, что с тобой? Не хитри, правды не перехитришь.
— Ничего, устал я, — тихо проговорил он. Анна Семеновна знала, муж говорит не о том, что его волнует.
— Зачем обижаешь меня?
Постукивая ложкой, он продолжал:
— Когда меня брали в солдаты, я не умел ни писать, ни читать. Подвернулся путиловец, глаза раскрыл. А сейчас не служба, а школа.
Семен Егорович взял кусок хлеба, откусил, хлебнул ложку борща и вытер салфеткой губы.
— Они будут настоящими командирами. А мы? Бывало, надо подать команду, а ее не знаешь. Остановишь солдат. Они ожидают, а ты, унтер, лезешь за голенище — там устав пехоты. Пока разберешь по складам, солдаты все ждут. Команду подашь, а другой опять не знаешь. Остановишь отделение, прочитаешь и гаркнешь. И унтером-то сделали не за грамоту, а за рост да за голос. А потом надо было партизанским отрядом командовать…
Мартьянов отодвинул тарелку, встал и зашагал по комнате.
— Революцию-то они готовенькую получили. Что ж, им делать больше нечего, учись. Все для них теперь. Каждый командир, как путиловец, учит и учит…
— О ком ты говоришь? — попыталась выяснить Анна Семеновна.
Мартьянов сел, в три глотка выпил стакан брусничного киселя и снова встал, отошел к окну.
— Нам бы вот такую практику. Ишь, какие жадные, ненасытные! Все бы сразу…
— Ты о молодых, Сеня?
— Молодых, да ранних…
— Это только зависть в тебе поднялась, — сказала спокойно жена. — Нехорошо, Семен, — и строже: — Старый командир, завидуешь молодым. Учись. Кто мешает тебе учиться? Молодежь сочна знаниями, около нее тоже можно научиться многому.
— А как учиться? — он взглянул на жену немного опечаленными глазами. — Все это так, Анна. Какой бы душ изобрести, голову освежить. В голову-то, понимаешь, кроме гарнизона, ничего не лезет. Потревожил меня Бурцев с «Анти-Дюрингом»… Вот она, молодежь, какие книги с бою берет… А тут уже мысли сухие, как сено. Жуешь, жуешь их, а сам слышишь: шуршат они в голове, шуршат нескладно. И сам-то, кажется, устарел и тоже шуршишь, будто осенний стебель. Знания мои маленькие были, и те выветрились, Анна…
— А ты, Сеня, не слушай мыслей, — посоветовала жена, — пусть шуршат себе. Пошуршат, пошуршат, да и стихнут… Ты кругом себя посмотри да порадуйся — хорошая отава появилась, идет молодая смена…
Анна Семеновна говорила медленно, взвешивала каждое слово. Ей хотелось подобрать сильные слова.
— Ты, Семен, ошибаешься, если думаешь, пятилетка дала технику и этим вывела тебя из строя…
Мартьянов стоял у окна, смотрел вдаль и думал: правильно жена говорит.
Она замолчала и, встав, направилась к Семену Егоровичу.
— Ты еще на учете. Ты, Сеня, — это старые, закаленные кадры… Ты — нужный человек, и люди пятилетке нужны опытные.
— Спасибо, Анна, спасибо, моя родная.
И, прижав жену, почувствовал, как подступали к нему радость, надежда, новые силы… Они молодили его. Хотелось сбросить десяток лет, заняться гимнастикой, футболом и понять «Анти-Дюринга»… Жизнь-то кругом, действительно, интересная и большая! И начинается эта жизнь от окна комнаты Мартьянова, тянется до окон Кремля, а оттуда снова заглядывает сюда, к Мартьянову, в гарнизон. А гарнизон — это его жизнь. Тайга, казармы, укрепления, море, и где-то на нем невидимо проходит граница. Утром волны приносят чужие ракушки, водоросли, траву и выбрасывают на его родной берег.
Совсем под боком у Мартьянова существует тревожный, враждебный мир. О нем пишут газеты каждый день: «Наглая вылазка», «Провокация», «Перешли границу»… Ему не надо заглядывать в газету, чтоб это узнать.
Появится незнакомая рыбацкая шхуна, переплывет невидимую границу, запорхает бабочкой ее парус в наших водах, — вот тебе и международное положение… Газеты когда напишут, а здесь уже решай, как поступить… Вода, по которой плывет японская шхуна, берег, где расположен гарнизон Мартьянова, — это его родина. И Мартьянов привык беречь ее, как свою жизнь, надежду и мечту.
