Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка
Вошла ты резкая как «нате» муча перчатки замш сказала знаете я выхожу замуж (ранний Маяковский, цитата по памяти, возможны неточности).
Простите, а замужество тут при чем? То есть почему — это понятно. Посмотреть, как челюсть у Льва Моисеевича отвалится. Он ведь думает, что покупает, что купил уже насовсем, на много лет вперед за две сотни в месяц (четыре визита по пятьдесят рэ, чаще, наверное, не будет), поймал ее на любви к тряпкам (…ловит нас на честном слове на кусочек колбасы, Булат Окуджава, «Черный кот»), а она — вот вам пожалуйста: «Знаете (очень это слово здесь на месте, «знаете» — сразу снижает ситуацию до обыкновенной, бытовой, расхожей), знаете, я выхожу замуж!» Монета (чашечка кузнецовского завода) покатилась, звеня и подпрыгивая. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей… Я приближаюсь к месту своего назначения (отрывки школьной премудрости, оттуда же и строчки Маяковского). Ну хорошо, Льва Моисеевича мы таким образом непременно щелкнем. Но сама мысль-то откуда — не из этого желания щелкнуть ведь она родилась, да что за ребячество, право, разве с благодетелями так можно обращаться — щелкать… Мысль явно с другой стороны подвалила.
От той же умной Пугачевой — «ты ведь тоже не собираешься?». А после встречи с Розой и окрепла еще: если уж такая ненормальная особа себе иностранца отхватила, то уж нормальным-то, к тому же отнюдь не пренебрегающим правилами личной гигиены, и подавно пора — и не за каких-то Гегиных, а хоть за марсиан, если бы они и в самом деле существовали. И Софьюшкино известие тут, конечно, работало — Виктор исчез. А раз там исчез, то где-то, в том числе, может быть, и на Каховке, появиться должен — не сквозь землю же он провалился, где-нибудь да вылезет, ну вот и готовься. Какой из Виктора жених, говорите? Тут, конечно, думать и думать нужно, потому что возражений много, но ведь есть и аргументы за, те самые, что возникали потом на мягких полах полушубка, плавно летящего над рушащейся внизу землей, и будет тогда все это не на темной лестнице — головой об стену, и не в лесу неподготовленном — все волосы потом в смоле, а совсем в иных, куда более благоприятных условиях, и не будет уже мерещиться запах скипидара как недостижимого блага. Так что да-да-да, хотя и нет-нет-нет. Но думать об этом надо, если уже почти двадцать лет. И думать всерьез, а не за какими-то тенями бесплотными гоняться вроде Гиви.
Ну хорошо — всерьез. А всерьез — это кто? Гегин? Витя-художник? Те еще варианты, не правда ли? Ну так и что — не думать вовсе? Довольствоваться тем, что есть: вот этой квартиркой, твердым ежемесячным доходом и ролью подруги пожилого, но еще довольно прыткого мужчины? Немного, скажете? Не очень, но ведь у других и такого нет. А что нам, простите, другие? У нас своя жизнь, своя дорога, своя труба — будь готов, амазонка, вскочить на коня. Надо его только найти. Вот и поищи получше. А для этого не грех выспросить кое у кого, как это делается. Но не у Ханбековой, конечно, — неизвестно, как эта дурочка себя поведет, прямо бросается, словно это Нина виновата, что ее итальянец чем-то там болеет. Но можно у Антошкиной все разузнать, она-то ведь знает, наверное. Даже странно, что Антошкина ей эту новость еще в косметическом магазине на Петровке не выложила, когда они так неожиданно столкнулись. Разве новость того не стоит?
Отрываться от газетных дел было совсем некстати, но раз вопрос есть, его нужно выяснить. Засадив, наконец, художниц за раскрашивание полос с наклеенными заметками — блеклых, невыразительных, как какие-нибудь списки, даже странно было подумать, что не позднее чем завтра или даже сегодня вечером, если девицы не станут халтурить, все это заиграет и засветится и поскачут сверкающие амазонки по безлюдному коридору мимо дверей с табличками «Кафедра…», «Кафедра…» — вот пусть и стараются и поменьше курят, гуашью и кисточками их Нина обеспечила.
Она побежала на филологический факультет искать Антошкину — та наверняка в читалке сидит, если на какое-нибудь ответственное совещание не позвали, но если и позвали, то все равно она рано или поздно освободится и явится в читалку. К счастью (а то пришлось бы бегать еще и еще) Антошкина там уже сидела, книгами обложилась. Что они сейчас проходят, интересно? Но лучше об этом не думать, нечего без толку прошлое ворошить, каждому — дас зайн.
— Слушай, — сказала Нина после того, как обычный обмен любезностями (а с Антошкиной теперь — только так, как в лучших домах) состоялся, — чего это наша Ханбекова — замуж вышла?
— А, — сказала Зина, — разведала все-таки!
А что, спрашивается, разведала? И почему разведала, словно это государственная или военная тайна? Государство у нас, кажется, довольно лояльно к психам относится, жениться им позволяет — так что из этого тайну делать?
— Да я ничего не разведывала, — сказала Нина, — а она сразу кричать начала.
— Ну и правильно, — почему-то одобрила ее действия Антошкина. — Муж-то у нее знаешь кто? Твой Гегин.
Вот это да! Вот так итальянец — из каких-то Серег, не то Верхних, не то Нижних (какая разница?). Ну вот, достоялась, значит.
Можно даже представить, как это произошло. Стромынка. Ночь. В коридорах никого и лампочки только кое-где горят. Вася в отдалении, у своей двери тренируется с жесточкой, отчего по стенам носится сумасшедшая тень. Роза — у своей двери, вернее — под ближайшей к ней лампочкой, стоит, привалившись к стене, с книгой — днем выспалась, теперь наслаждается тем, что ей никто не мешает. Что она читала, интересно, — Камю, Сартра, Пшибышевского? Но об этом история, разумеется, умалчивает.
Но кто-то еще должен был сделать первый шаг. То ли Вася, не давая этой жесточке упасть, прискакал к ней со своей позиции и, все так же подбрасывая злосчастный мешочек с песком, устало просипел: «Дай попить!» — сам он не мог набрать воды из титана, потому что шел на какой-нибудь очередной рекорд, и Роза — из сострадания конечно — выполнила его просьбу, а дальше — проще: она его за муки полюбила, а он ее за что-то укусил… Или так: Розе понадобилась юридическая консультация по поводу какой-то ситуации в выпрошенной на одну ночь книге Кафки («Процесс», наверное) — ну за одну ночь она его, конечно, не осилит — за две, а то и за три, особенно если будет так отвлекаться, — и она сама пошла к нему, потому что слышала, наверное, еще с Нининых времен, что есть такой ненормальный юрист, который по ночам в жесточку играет, хотя, конечно, процесс у Кафки — не обычное судопроизводство, а имеет мистический, даже иррациональный смысл, но некоторые детали явно взяты из юриспруденции… Вот тут Вася ее и захватил без лишних слов — может, прямо к коридоре, или на лестницу уволок, обезьяна вонючая.
Ах, можно и еще очень сентиментальную версию предложить: Гегин обезумел от горя, когда Нина уехала (она ведь с ним не простилась), бродил по коридорам, звал ее (Мисюсь! Где ты? — А. П. Чехов, «Дом с мезонином», хотя едва ли Вася помнит этот тоскливый зов, не обратил на него внимания, даже если и читал), верной собакой, оставленной хозяином, укладывался под дверью комнаты и ждал, ждал., принюхиваясь к мелькавшим юбкам и шароварам (Роза носила и такое). Ну а отчаявшись, пошел за ней, когда позвала, — Роза ведь чаще других около него была, читала по ночам неподалеку от того места, где он лежал…
— Вот как? — сказала Нина. — Интересно. Поздравляю. А в зону «Е» они как попали? Там иностранцы живут.
— Его из профилактория не выпускают. Он с опытом своим не расстается.
— С каким опытом? Это с жесточкой, что ли?
— При чем тут жесточка. Он так и учится с первого курса — на одной памяти. И, представляешь, все без троек сдает. У них на факультете целая заваруха из-за него — упрашивали, собрания устраивали, врачей приглашали. Боятся, он не выдержит такого напряжения, а он говорит, что теперь и вовсе не может взять книгу в руки — за три года читать разучился. Вот его и держат в профилактории постоянно, чтобы подкармливать и за здоровьем следить.
Ну Вася! Ну чудило! Такой, наверное, один на весь Советский Союз. На каком он теперь курсе-то? Да на четвертом. С ума сойти — и все в голове держит. Гений да и только. Но разве можно было об этом подумать, когда он с жесточкой по коридору мотался и потом от него как от собаки какой-нибудь разило? А он, оказывается, гениальный обезьян.
Ну ладно, хорошо, — он гениальный. Но Нина-то в чем виновата? Почему Роза на нее чуть с кулаками не кинулась? Она ей, можно сказать, мужа под дверь положила, и не какого-нибудь замухрышку, а гения, как сейчас выясняется, а Роза ее словами разными обзывала — почему? Пуркуа па, как иностранцы в их секторе «Е» говорят.
Зина на это «пуркуа» тоже невнятно реагирует, тянет чего-то.
— Почему? Знаешь, он ей день на третий или четвертый говорит: «Снимай свой халат и шаровары. Ты Нинка — и хватит меня обманывать». Это — молодой жене. Ну, она, конечно, в слезы, потом взбесилась, потом к нам прибежала. Мы и не думали, что она когда нибудь откровенничать будет, а тут уж, наверное, просто не выдержала. Она и тебе собиралась написать — чтобы сняла ты с него свое колдовство или проклятье. Она в это верит. Ты не получала?
