Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая
Мысли эти приободрили Катьку. К тому же иванов день сегодня — обязательно в церковь идти, а там исповедаться можно да попутно и про монастырь разузнать.
Бабушка Мавра охотно одобрила Катюхино желание исповедаться, но большего Катька ей не доверила и думы о монастыре могла она поведать лишь отцу Василию под большим секретом, на исповеди. Мавру выпроводила из церкви сразу же после молебна и стала выжидать, пока возле священника народ схлынет.
Отец Василий, окидывая цепким орлиным взглядом оставшихся прихожан, приметил среди них недурную молодуху, что топталась недалеко от аналоя, а к нему все не подходила. Окликнул:
— Ты что это, раба божия, ровно потеряла чего… Подходи.
— Да нет, уж я погожу, — молодка залилась краской, полыхнувшей сквозь смуглую кожу лица. — Пущай люди проходют.
Смекнул отец Василий, что грешница перед ним — особенная, будто бы жаром пахнуло на него от зардевшихся ее щек — натужно крякнул, потянувшись за ней взглядом, повертел головой, словно бы отгоняя от себя наваждение, и поманил к себе очередного раба господня, жаждущего освободиться от содеянных грехов.
Скорехонько пропустил отец Василий нуждающихся в исповеди прихожан, и Катюха тут как тут — подплыла к аналою.
— Исповедаться? — ласково спросил поп.
— Да я… — смешалась и снова залилась краской грешница. — Да мне… побеседовать бы…
— Побеседовать? — подхватил отец Василий и не торопясь зашагал от аналоя к выходу, не доходя, свернул в угол, остановился. — Можно и побеседовать. Об чем?
Они стояли у самой стены друг против друга. Боясь начать разговор и смущаясь несусветно, Катька мяла носовой платок в потных руках, прокашливалась, но застрявшее в горле слово никак не выходило наружу.
— Успокойся, успокойся, милая, — ласково и вроде бы вкрадчиво говорил отец Василий, положив тяжелую руку на Катькино плечо. — Никто нас не торопит. Успокойся и говори, что привело тебя…
— Да мне бы… В монастырь я хочу…
— Вот оно что! — воскликнул отец Василий, пряча в усах и роскошной бороде едва заметную блудливую улыбку. — Суета, стало быть, мирская, житейские треволнения одолевают… Мм-да… Тишины благостной, покоя в святой обители восхотелось тебе… Ну-у, что же… дело это достойное и богу угодное… Кто станет супротивничать столь благому намерению?..
Катька заинтересованно, со вниманием слушала авторитетные батюшкины слова, а они становились все невнятнее, все короче, и все больше речь его напоминала мурлыканье самодовольного кота. И вдруг совершенно неожиданно она обнаружила, что крупные его руки, волосатые и белые, трепетно охватывали ее груди, гладили их сквозь голубую миткалевую кофту. Пухлые дрожащие пальцы воровато елозили у расстегнутого приполка…
Катька вздрогнула, подалась назад и, продолжая мять взмокший носовой платок, диким взглядом вперилась в отца Василия…
— Ягодка ты моя сладкая! Прими грех на душу… В монастыре-то сто раз отмолишь.
— Батюшка! — коротко зашипела Катька, будто пар из кипящего самовара вырвался.
— Да ты приди, приди вечером на кладбище-то, как говорю тебе! — твердил отец Василий, все более распаляясь и наступая на молодуху. Левая рука его рванулась куда-то вниз… И в этот момент холеную поповскую щеку обожгла звонкая, задорная оплеуха! Потом жигануло по другой щеке, потом хлесткие удары посыпались так часто, что отец Василий ошалело попятился и умолк.
— Долгогривый ты кобелина! — кричала Катька, наступая на соблазнителя и настойчиво подвигаясь к выходу. — Ополоумел ты от жиру, кобель! Это ж только такое подумать, дак за год греха не отмолить. Во храме господнем какие ведь он дела затевает, а!
Отец Василий отступил настолько, что Катька свободно проскочила на паперть и оттуда еще прокричала:
— Да как тебя, жеребца племенного, громом не пришибет за кощунство эдакое!
Когда вышла за церковную ограду, несколько раз оборачивалась и грозила блудливому попу, глядевшему вслед. К удовольствию Катьки и особенно отца Василия ни за церковной оградой, ни на дороге ни единой души уже не было. Потому и дала она полную волю слезам. Обидно ей сделалось до невозможности, горько, хоть землю под ногами грызи. Все к нему с грехами своими идут, справедливости у него ищут, а он сам-то грешнее последнего блудника. Нахалюга и бабник распоследний! Бабушка Мавра заступается за него, верит каждому его слову… А его бы на чистую воду вывести, рассказать про все… Так ведь не поверят. Нет! Тебя же обвинят…
А горше всего, больнее становилось оттого, что рухнули последние надежды. За крепкими заборами, за толстыми стенами монастырскими надеялась она укрыться от мирской несправедливости, душевный покой хотела обрести. Теперь сообразила: уж коли в святой церкви такое бывает — в монастыре, стало быть, не лучше.
Домой воротилась Катюха разбитая, расстроенная и вконец обессиленная. На свет божий не глядела бы!
Только дверь за собой захлопнула, а она снова тут же растворилась, и вбежала соседская девочка лет восьми.
— Мамка сито брала у вас, а я принесла его. Вота возьмите, — и протянула Катюхе сито. — Спасибо велела сказать.
— На здоровье, — приветливо молвила Катька, обернувшись к девчонке.
А в это время от печи Степанида щукой кинулась, перехватила сито, рванула его бешено, будто им завладеть хотел кто-то, и на сноху:
— Какое ты имеешь право благодарность принимать за чужое-то добро?! Ты его наживала, сито-то? Ты покупала его? Ты отдавала его в люди-то? Отдавала — я тебя спрашиваю?!
— Прости, мамаша, — одними губами, чуть слышно и покорно ответила Катюха и хотела пройти переодеться, да передумала. Повернулась назад, к выходу.
— Ты заведешь, ты накопишь добренького, — точила свекровь. — Остатки-то все размотаешь… Для ней, видишь ли, и обедня самая длинная служится… Баушка и то вон давнехонько дома, а тебя все нету…
Не стала Катюха дослушивать свекровкины попреки, во двор вышла одуматься. А было над чем поразмыслить…
Недели три назад, доведенная притеснениями до крайности, надумала она уйти из этого дома. Куда? Этого сразу не придумаешь: однако ж, если человек на что-то решается твердо, выход может подвернуться с совершенно неожиданной стороны.
Собралась бельишко пополоскать и пошла к Косому броду. Ближе прямиком к речке пройти можно было, а пошла вон куда! Тайное какое-то предчувствие тянуло ее в ту сторону. Через Косой брод в город вела дорога.
Облюбовала плоский большой камень, едва из воды выступавший, бросила на него белье, подол подоткнула повыше, чтоб не замочить, и принялась за дело. Светлая прохладная вода ласково оглаживает тугие икры загорелых ног, нежно холодит руки, рябит в глазах золотистым песком дно. А из кустов такие ли слышатся заливистые птичьи трели! На душе от этого радостный покой наступает — не уходила бы с речки.
— Здорово, землячка! — — вдруг послышался с брода знакомый голос.
— Гри-ишка!! — Катюха шлепнула мокрую кофту на камень и, не опустив подол юбки, бросилась к парню, выскочив из воды и не замечая острой гальки под босой ногой.
Поджидая ее, Гришка Шлыков сполз со спины Рыжухи, поправил потник. А Катька, подбежав к нему, сгоряча обняла неловко и столь же неловко чмокнула куда-то в ухо и поспешно подол одернула. Гришка расплылся весь в улыбке, зарделся кумачом — краска аж через загар пробилась. Важно спросил:
— Чегой-та ты меня как родного встречаешь?
— Да ведь, — потупилась Катюха, отступив от него, — на чужой-то сторонушке обрадуешься и своей воронушке! Встренешь, пожалуй. Как же, знакомый все ж таки. На вечерках случалось вместе бывать… Ты не сбираешься жениться-то?
— Нет, покудова не сбираюсь. — Одной рукой Гришка придерживал потник на Рыжухе, другой — повод. — По осени ноничка в солдаты итить — какая уж тут женитьба!.. Да ведь и Ванька у нас ишшо неженатый… — Он бросил повод на холку лошади и полез в карман за кисетом.
— Хворый он у вас. Сколь же тебе его ждать-то?
— А тебе тута не мед, в хуторе сказывают? — не ответив ей, спросил Гришка.
— Люди живут, как ал-цвет цветут, а наша голова вянет, что трава, — с намеком отговорилась Катюха.
— А не видать чтой-то, чтоб завяла, — Гришка даже отнес ото рта еще не слепленную цигарку и оглядел молодуху с головы до ног. — Справная ты вона какая, небось побогаче, чем в девках, стала… Аль брань в боку не болит?
— Иная брань, Гриша, чижельши лютого битья бывает… Да ежели бы только брань! — слезы, как она их ни сдерживала, наплыли на веки, потекли через край. И тут, словно уцепившись, как утопающий за последнюю соломинку, подступилась к главному: — А ты бы пособил мне, Гриша…
— Не отказал бы, — вскинул светлые брови Гришка и приподнял округлые плечи. — Да чем же я пособить могу, не сообразить никак.
