Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Казалось, ребенка не спасти. Толпа притихла, с ужасом глядя то на дом, то на обезумевшую женщину, которая рвалась к своему жилищу. Все знали, что муж ее сейчас чабанит в горах и что трехмесячная дочка — их первенец. А вода все прибывала, и гудели ее мутные, вобравшие в себя весенний снег потоки. Еще немного — и они захлестнут дом.
Никто не заметил, как от группы мужчин отделился Абдулкадыр и нырнул в мутную воду. Он был перевязан в поясе веревкой, концы ее держали мужчины, стоявшие на крыше.
То погружаясь в воду, то выныривая, он добрался до окон и, выбив стекло, проник в дом. Взгляды всего аула были прикованы к этой темной дыре, за которой происходило то, что недоступно их взгляду. Абдулкадыр не появлялся. Уже кто-то из мужчин, державших веревку, передал ее другому и готов был тоже прыгнуть в воду, когда вздох облегчения прошел в толпе. Абдулкадыр, прижимая к груди ребенка, показался в проеме окна. Он благополучно перелез через окно, но в тот момент, когда казалось, опасность позади, рухнула стена дома и камень, соскользнув, упал на спину Абдулкадыра.
Когда его вытащили, он был без сознания. Ребенок не пострадал, но Абдулкадыр стал калекой. Его отец, известный пахарь, со всех аулов приглашал лучших лекарей. Но никто не мог помочь его сыну. Правда, через три месяца он оправился и даже стал вставать, но поврежденный нерв обезобразил его лицо.
Каждый день у родника Гюльсенем слышала сочувственные разговоры женщин. Все жалели его молодость. А она все равно видела того, прежнего парня, сильного, с загорелыми руками из-под закатанной рубашки, видела, как легко идет он за плутом, и никак не могла представить его другим. И хотя сердце ее разрывалось от жалости, она не могла до конца постичь его беды.
Очень хотелось ей навестить больного. Но как это сделать? По законам аула незамужней девушке нельзя ни с того ни с сего прийти в дом холостого парня.
Но желание повидать Абдулкадыра было так сильно, что Гюльсенем решилась на хитрость. Как-то ее мать Майсарат с миской абрикосов отправилась к матери Абдулкадыра. Гюльсенем заранее ушла к подруге, а вернувшись домой, вытащила из-под камня ключ, оставленный матерью, и, спрятав его в другое место, побежала к Абдулкадыру.
Мать Абдулкадыра на крыльце мыла в тазу молодую картошку.
— Моя мама у вас? — как ни в чем не бывало спросила Гюльсенем.
— У нас, у нас, заходи, мое солнышко, — отвечала та, не поднимая глаз от картошки.
— Ключи не нашла. Видно, мама забыла оставить, — пояснила Гюльсенем, взбегая на крыльцо. Сердце у нее билось как сумасшедшее.
Перед тем как толкнуть дверь, она постояла с минуту, чтобы оно успокоилось. И…
Абдулкадыр сидел на диване и, склонив голову, слушал женщин. Бледный, щетина небритых волос чернела на его белых щеках. Голову он держал как-то боком, словно не мог выпрямить ее. Но, что больше всего поразило Гюльсенем, так это его рот. Он все время подергивался.
— Где ключ? — выдавила из себя Гюльсенем.
— Там же, где всегда, — рассердилась Майсарат. — Ну, что дикарем смотришь? Разве не знаешь, если пришла к больному, надо спросить, как его здоровье. — И, повернувшись к женщинам, добавила жалобно: — Она же у меня без отца растет. Что может быть хуже, чем дом без мужчины!
— Как здоровье? — промямлила сбитая с толку Гюльсенем.
— Живу! — ответил Абдулкадыр и прикрыл ладонью рот.
— Знаешь, какая у нас выросла пшеница, — хотела порадовать его Гюльсенем. — Колосья тяжелые, тяжелые. Я их каждый день рукой глажу. Хочешь, принесу тебе несколько штук?
Гюльсенем смолкла, потому что мать незаметно, но больно ущипнула ее в бок.
— Ах да, я пришла за ключом, — повторила она, опуская глаза.
— Надо было хорошенько посмотреть, куда он денется? — пробурчала Майсарат, вставая.
Когда они проходили по двору, мать Абдулкадыра разговаривала с женщиной из другого аула, и Гюльсенем услышала, как мать Абдулкадыра сказала:
— Прошу тебя, не проговорись при нем, он еще ничего не знает.
— Что ты, что ты, — отвечала женщина. — Слава аллаху, твой сын не бежал с поля боя и не обкрадывал чужой дом. Он получил рану, спасая ребенка. И за это она вернула ему платок. Да надо каждому бросить в нее камень. А то и вообще выгнать из аула.
— По голове и шапка найдется. Зачем моему сыну такая жена?
Гюльсенем и раньше знала, что у Абдулкадыра есть невеста, холодная и насмешливая Саарат. Ее улыбка всегда казалась девушке ехидной. Так вот как! Значит, она теперь отказалась от него!
Всю дорогу мать ругала ее.
— И когда только ты ума наберешься? Я в твои годы сына родила… пошли аллах ему райский уголок на том свете. И как тебя только надоумило заявить при всех, что у нас хорошая пшеница. Вот увидишь теперь, и горстки зерна не соберем. Или град побьет, или засуха выжжет…
— Да я же хотела обрадовать его, — тихо оправдывалась Гюльсенем.
…А через несколько дней у родника она услышала печальную новость. Абдулкадыр оставил аул и ушел в горы. Ушел ночью, чтобы никто не видел его изуродованного лица. Не хотел слышать вслед шепот сочувствия или осуждения.
«Как же он будет жить один, без людей, что будет делать там, в горах?» — с тоской думала Гюльсенем. Правда, мать разъяснила ей, что он решил стать чабаном. Но этот ответ нисколько не успокоил ее. Ведь у него в роду все пахари… Она вспомнила, с какой радостью он пахал их делянку в тот недавний, весенний день, и мысль о том, что это никогда не повторится, приводила ее в отчаяние.
А тут, как назло, к Гюльсенем зачастили сваты. На этот раз родители каменщика Гусейна. Это был большой мастер своего дела. Слава о нем раскатилась по всем аварским аулам.
По тому, как хлопотала мать, как проворно разжигала огонь в очаге, как лила шипящее масло в раскаленный казан, как снова и снова подбрасывала кизяки, чтобы ярче горел огонь, чтобы быстрее кипело масло для махуха, видно было, что эти сваты желанны матери.
Гюльсенем ушла в другую комнату и села за ковровый станок. Но вошла Майсарат, принаряженная, румяная, то ли от волнения, то ли от огня в очаге.
— Дочь моя, — начала она вкрадчиво. — Я рада, что тебе выпало такое счастье. Ты попадешь в дом прославленных мастеров…
— Нет, мама, — ответила Гюльсенем, вставая. Нитки раскатились по полу. — Этому никогда не бывать, — и добавила: — Я пойду
