Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин
Эльвира приходила каждый раз в одном и том же наряде, но тайное волнение, любовь — преображали ее. Каждый раз она казалась ему иной, новой Эльвирой, и каждый раз она нравилась ему все больше и больше.
Игорь не занимался больше воспитанием ее эстетических вкусов. Он правильно рассудил, что разговорами любовь к прекрасному не привьешь, если такой любви нет с детства.
Игорь работал.
Кроме того, что Игорь писал ее на холсте маслом, он все время делал наброски в поисках более естественной позы, улыбки, очертаний лица. Он рисовал ее углем, карандашом, на листках бумаги, на картоне — на всем, что попадало под руку. Ей наскучивало держать пустую корзину — она ставила ее на стол. Он подходил к ней, брал ее то за плечо, то за талию, — ему требовалось найти правильный поворот лица, естественную позу. И всякое прикосновение к ней пронизывало его насквозь.
Кудинов спешил: в понедельник Эльвира уезжала. «Хорошо бы, — думал он, — завершить холст в субботу, чтобы иметь хоть один день для необходимой в таких случаях доработки». Однако не это, не доработка была главной причиной его спешки. Игорь хотел выкроить свободный день, чтобы устроить Эльвире проводы.
Несмотря на свой н а п р я ж е н н ы й, как сказала бы Эльвира, бюджет, Игорь все же решился на это. Наедине с собой он все рассчитал: сколько стоит бутылка вина, сколько — закуска, и решил, что если ему не брать машины, чтобы отвезти все его хозяйство в Москву, а уехать отсюда автобусом, то сотенную он потратить может. И он загодя купил то, что значилось в его списочке. Правда, в сотенную он не уложился: пришлось еще купить конфет. Дешевые конфеты были очень плохи, и он взял дорогих, на тридцать рублей. Не пожалел ради такого случая.
Игорь все предусмотрел, все приготовил. Однако высвободить воскресенье для небольших доделок он не сумел. Не только не сумел высвободить дня, но вообще едва успел закончить холст.
Эльвира уезжала в понедельник утренним автобусом, и ему пришлось писать и все воскресенье, и даже после обеда, чего раньше он никогда не делал. Последние мазки на холст Игорь наносил уже в сумерках. Ему хотелось проработать все полотно в духе леонардовского «сфумато», чтобы от холста веяло едва уловимой дымкой. Дымка эта так характерна для осени. Она придавала бы глубину пейзажу, лесу, фону, и поэтому Игорь старался вовсю.
Когда, как показалось ему, полотно было наконец-то готово, Игорь отошел в сторонку, осмотрел холст, торопливо вернулся, двумя мазками погасил яркие, забивавшие пейзаж блики на молодых сосенках; потом убрал мелкие складки на рукаве куртки, на месте, где висела корзина, и только тогда со вздохом облегчения сказал:
— Все, Эльвира! Спасибо!
Он взял со стола дырявое вафельное полотенце, которым при работе вытирал кисти, протер руки; вытирая, Игорь не сводил взгляда с полотна: кажется, недурно получилось.
На голубом, но померкнувшем небе, будто выцветшем, каким оно бывает осенью, ярко, с вызовом увяданию, желтела береза. Казалось, она не завидовала вовсе молодости и вечной зелени сосенок, росших под ее сенью, а, наоборот, относилась к ним чуть-чуть свысока, покровительственно: мол, вы хоть и молоды и вечно зелены, но у вас скучная и однообразная жизнь. Я хоть увядаю, но посмотрите на меня — разве это увядание? Это радость, это щедрость моя, которыми я одаряю землю!
И среди этой природы, тронутой увяданием, она — Эльвира. Во всем — в лице ее, в позе, в улыбке — так и бьет наружу жизнь, любовь, довольство собой и миром. Но, как это не грустно сознавать, увядание коснулось и этого милого лица.
— Теперь можно и посмотреть? — спросила Эльвира.
Все дни, пока он писал, по окончании сеанса Игорь спешил прикрыть холст. Он опасался, чтобы Эльвира вдруг, одним нечаянно оброненным словом, не нарушила настроения, того душевного равновесия, которое так необходимо при большой работе.
— А как же — посмотри! — сказал он.
Эльвира вышла из своего угла, в котором за эти дни она простояла многие часы, и долго, внимательно смотрела на картину. Лицо ее вдруг стало серьезным. Она наклоняла голову и так и этак, то отходила от полотна, то приближалась к нему, разглядывая отдельные мазки.
Сказала сдержанно:
— Уж больно хороша. Вы льстите мне, Игорь Николаевич… — Эльвира не сдержалась: лицо ее осветила улыбка. И по этой улыбке Кудинов понял, что она шутит, говоря о лести. — Нет, Игорь… — продолжала Эльвира. — Дело совсем не в том, хорошо я получилась или плохо. Не знаю, как бы это выразиться… Картина отдает теплом, согрета чувством. В ней нет холодности, рассудочности, заметных в ваших пейзажах. Может, я не так сказала? Не то?..
— Не знаю — я об этом не думал! — искренне вырвалось у Игоря. — Я в каждую вещь стараюсь вкладывать свои чувства.
— Извините, я не хотела обидеть вас!
— Нет-нет, какая же может быть обида! Большое вам спасибо. — Игорь взял ее руки и в знак благодарности крепко пожал их — обе сразу. Он был доволен своей работой. Он чувствовал, знал, что полотно получилось.
— Я устала. Пойду отдохну, — сказала Эльвира.
— Отдохните немного — и приходите ко мне! — сказал он, все еще не отпуская ее рук.
Игорь вдруг ощутил какую-то двойственность по отношению к ней. Рядом с ним стояла она — живая Эльвира, которую он держал за руки, а с полотна на него смотрела уже другая Эльвира — отрешенная от него, чуть-чуть надменная, почти чужая, но с которой он за эти дни свыкся, которую любил. И на какой-то миг он подумал даже, что ту, которая на холсте, он любит больше, нежнее, чем живую, стоящую рядом.
Это тревожное и волнующее ощущение вернее состояние, он испытывал впервые. До этого ему случалось писать и портреты, и этюды. Но если Игорю приходилось спустя какое-то время вновь видеть то же лицо или снова быть в тех же местах, он смотрел и на человека, чей портрет писал, и на пейзаж спокойно, равнодушно. Иногда даже думал: а что, собственно, находил он и в этом лице, и в этом пейзаже? Но с Эльвирой у него уходило в прошлое что-то очень дорогое. Игорь был в смятении: он не знал — любовь ли это, влечение ли? Понять, осмыслить все до конца он не мог — потому и была так щемяща тоска по ней.
— Это зачем приходить? — спросила Эльвира — та, что стояла рядом.
«А я теперь навсегда твоя! Твоя!» — улыбалась другая с холста.
— Простимся. Я же был у вас… — Игорь выпустил ее руки из своих
