Арчил Сулакаури - Белый конь

Я долгое время не знал, от чего она умерла. От меня это скрывали, а я и не интересовался. Между тем время шло, и я все чаще вспоминал о матери, думая: что же с ней стряслось, что произошло? Потом уже догадался, что она была неизлечимо больна, — потому от меня эту болезнь и скрывали.

Мы проработали почти до вечера. Взмокшие от пота, рвали и рвали траву — ни одна коса не смогла бы скосить ее так ровно. Сил и времени мы положили много и очень радовались результату. Мы расчистили и прибрали могилу и, облокотись на чугунную ограду, молча на нее смотрели. В тот вечер я впервые ощутил, что такое хоть в малой степени выполнить свой долг перед кем-то. Не знаю, откуда пришло это сладостное чувство… Мной овладело блаженное спокойствие…

А к Зизи я наведался только спустя месяц, в первых числах октября. Дверь мне открыла хозяйка. Сначала она не узнала меня. Но когда я напомнил, пригласила войти в дом и посадила на прежнее место. Из открытого окна была видна гора Мтацминда.

— Вы, наверное, к Зейнаб?

— Да, калбатоно[29]. — Я вспомнил, что настоящее имя Зизи было Зейнаб.

— Зейнаб здесь больше не живет, ушла, — сказала она спокойно.

— Куда ушла?

— Не знаю… Дней десять назад я вышла получить пенсию и, вернувшись домой, обнаружила на столе записку.

Она выдвинула ящик шкафа, достала оттуда клочок бумаги и протянула мне.

Я взял записку:

— Если позволите…

— Разумеется, я для того и даю, чтобы вы прочли.

Взглянув на записку, я узнал почерк Зизи:

Вы очень добрая, очень хорошая женщина, но я не могу у вас жить. Простите меня. Я сняла другую квартиру и переезжаю. Матери я все сообщила. Тороплюсь, не смогу вас дождаться.

Я с изумлением посмотрел на хозяйку, которая, поправив золотое пенсне, села напротив меня.

— Удивлены? — спросила она с улыбкой.

— Очень.

— Я-то особенно не удивилась, но немного обиделась. Я вообще не собиралась брать постояльцев, у меня никогда их не было, но все уговаривали — ты старая, тебе одной трудно… Возьмешь эту девочку к себе, сделаешь доброе дело, она будет тебе как дочь, а когда одряхлеешь, за тобой присмотрит. Одним словом, уговорили. Потом я привыкла и даже полюбила ее. Думала: «Она талантливый ребенок, я ее воспитаю, дам образование, поставлю на ноги». Я могла, действительно могла многое дать этой девочке, но она не захотела.

Она подперла лицо руками и задумалась. Я чувствовал себя неловко — сбежала и даже адреса не оставила… Я готов был вместо Зизи извиниться!

— Мне не нужна сиделка, я уйду из этого мира так, чтобы никому не пришлось за мной ухаживать. Но есть у меня сокровище, за которым уход действительно нужен. Я получила его по наследству… Кстати, я ведь не знаю вашего имени…

— Меня зовут Озо.

— Милый Озо, когда я решила взять Зейнаб к себе (она подчеркивала: «Зейнаб», а не «Зизи»), я, разумеется, думала о своем сокровище. Хотела приобщить ее к нему. Она решила стать актрисой, не правда ли? Пожалуйста! Ко мне приходил сам Алекси-Месхишвили, Мако Сафарова-Абашидзе, сам Сараджишвили[30].

Говорила она длинно и скучно, я хоть и слушал ее внимательно, но все же не мог понять, о каком сокровище она так часто упоминает и почему к ней ходили известные артисты. Потом она долго объясняла мне, какая трудная и сложная профессия у актеров и как она старалась внушить это Зейнаб.

— Я хочу показать вам свое сокровище и доказать, что я права, — сказала она под конец и встала. Отодвинула портьеру за креслом (которую я считал деталью декорации) — и мы оказались перед дверью. Прежде чем открыть дверь, она указала рукой на книжные полки: «Это только разные энциклопедии».

Хозяйка дома вошла в «сокровищницу», и я за ней следом. Мне сразу ударил в нос запах старых книг и пыли. В комнате было темновато, но она зажгла свет, и вдруг я увидел, что нахожусь в огромном книгохранилище.

— Можете не верить, но этими книгами пользовались великие Илья… Иване Мачабели… Яков Гогебашвили…[31]

— Вы были знакомы с Ильей Чавчавадзе?

— Конечно.

— Вот это да!

— Эта библиотека замечательна тем, что здесь в свое время работали великие люди. С этой стороны отдел истории. Иване Джавахишвили[32] целую неделю сидел здесь, с утра до ночи.

Мы ходили между полок, и калбатони Мариам с восторгом говорила:

— Это английская литература! На английском языке, батоно!

— Это русская классика! Редчайшие издания.

— Это греческая и римская поэзия! Уникальные книги!

— Это грузинская литература и история!

— Это французские книги… Это немецкие!

— Это уже Восток! Персия, Аравия, Индия, Япония!..

— Это живопись! В Грузии самая большая коллекция альбомов — у меня.

— А это театр!..

Здесь калбатони Мариам остановилась и многозначительно посмотрела на меня.

— Это все я предлагала Зейнаб, но «госпожа» не пожелала. Я хотела, чтобы она, если ей суждено стать актрисой, была человеком образованным. Литературу на грузинском языке она могла читать сама, а книги русские и французские я бы ей переводила… Только бы она следила за книгами, стирала с них пыль… На это ушло бы полчаса в день, не больше. Я постарела, не могу уже… Высота здесь пять метров, как мне достать?

Мы вышли из книгохранилища, но она продолжала.

— Пять лет никто не приходил… Правда, война была, но ведь и во время войны книга нужна. Нетронутые книги — это ужасно. Боже, кто только ни приходил, кто только ни пользовался этими книгами. И Василий Барнови здесь бывал, и Михаил Джавахишвили, Павле Ингороква, Дмитрий Узнадзе, Евгений Микеладзе… Семь лет назад сюда трижды приходил Галактион… А однажды пришел Гамсахурдия[33] и спросил какую-то немецкую книгу, не помню какую, он попросил дать ему книгу домой… Он не знал, что я никому не даю книг на дом, и, кажется, ушел обиженный.

Я больше не садился, да и калбатони Маро не предложила сесть — со счастливой улыбкой она углубилась в воспоминания, называла и называла фамилии людей, которых я, за редким исключением, не знал. Я слушал ее оглушенный, эти книги ошеломили и напугали меня. Никогда раньше не видел я столько книг вместе и не представлял себе, как у одного человека может быть такая библиотека.

— Дом этот целиком принадлежал моему отцу, — продолжала калбатони Маро, — но я предпочла жить в этой комнате, чтобы книги были под рукой.

Еще она рассказала, что раньше преподавала классические языки в женской гимназии, а потом устроилась учительницей французского в школе… «Сейчас получаю пенсию и живу, как все». Под конец в ее счастливую улыбку вкралась грусть, и с сожалением она сказала:

— Трудно, когда никто не приходит… Да и кто придет в эту пыль и темноту, когда существуют чистые и светлые залы…

Дольше я не задерживался, распрощался и ушел. Хозяйка дома проводила меня и вежливо пригласила:

— Если книги понадобятся, не стесняйтесь.

11

Я пошел домой. Мне стало понятнее, почему Зизи без оглядки бежала из этой обстановки, бежала, даже адреса не оставив. Она не выдержала бы среди старухиных воспоминаний, среди книг и осколков чужого прошлого. Но куда она ушла и как рискнула уйти? Меня восхищала, но в то же время пугала Зизина смелость и ее способность моментально осваиваться в незнакомой обстановке. И все-таки куда она ушла? Наверное, туда, где обстановка подходила ей больше или где она свободнее в обстановку вписывалась. Но, как я уже сказал, поведение Зизи меня пугало, и я не находил ему оправдания. Не потому, что был устроен по-другому и поступил бы иначе, чем Зизи, нет, совсем нет. Зизи быстро привыкала к удобной ситуации, разбиралась в ней и могла принимать самостоятельные решения. Все это она совершала не из хитрости, а непосредственно и искренне. Зизи была жертвой своей искренности, которая то делала ее капризной, то наполняла чувством превосходства. Заблуждаясь, она видела будущее в розовом свете.

Вернувшись домой, я рассказал отцу, как обстоят дела. Отец задумался и, почесав в затылке, сказал: «Завтра же посылаю письмо ее матери». Сказал и сразу, ни минуты не медля, сел писать.

Зизи знала мой адрес, и я ждал, что не сегодня-завтра она зайдет, но осень пролетела, а она так и не появилась. Да и письма от Маро-учительницы мы не получили: она, как видно, знала, где ее дочь. В конце концов, не бросила же она дочку на произвол судьбы? И Зизи не смогла бы прожить без матери, ведь та снабжала ее и деньгами и продуктами.

Одним словом, Зизи я из виду потерял.

Да, я знал, что Зизи жива-здорова и что она в Тбилиси. И все же мне было странно, когда время от времени до меня долетали вести о ней; часто — совершенно неожиданными путями. Я не видел ее, но мне то и дело слышался ее голос. Я физически ощущал, что Зизи в Тбилиси. Где? Где — я точно не знал. Может, в Дидубе или в Нахаловке, в Сололаки или на Вере, в Ортачала или на Авлабаре или… Адреса я не знал, но знал, что она есть, существует, живет, а значит — поет, танцует, читает стихи…