Нотэ Лурье - Степь зовет

Шефтл проснулся весь в горячем поту. Он встал, быстро оделся и вышел во двор. Морозный предутренний воздух отрезвил его, но тоскливая боль в сердце осталась. Чтобы заглушить тоску, он принялся за работу. Отправился в хлев, заботливо убрал стойло, вынес на вилах теплый, дышащий паром навоз, натаскал из колодца воды и напоил кобылу, а потом подсыпал ей сечки в узкое и длинное корыто. Сейчас он, может быть, сильнее, чем когда бы то ни было, чувствовал, как трудно ему будет отвыкать от собственной земли, от собственной лошади… а все-таки придется! Придется, теперь он понял, что по-другому не выйдет.

— Ну, чего ты глядишь на меня так сердито, — сказал он буланой, обнимая ее за шею. — Ешь, курносая, ешь…

Широкой рукой он погладил кобылу по холке, по влажному храпу, расчесал ей гриву и озабоченно осмотрел со всех сторон — не стыдно ли привести такую лошадь в колхозную конюшню?

Из хлева он прошел в занесенный снегом овин и из-под слежавшейся прошлогодней соломы вытащил свою жатку. Вытер пыль, смазал дегтем колеса, подвинтил все гайки — чтоб ничего не болталось. Покончив с жаткой, Шефтл выкатил из дальнего угла телегу и долго смотрел на нее.

Вот на этой телеге он тогда ехал с Элькой…

Дома он застал жену за уборкой. Зелда выносила во двор половики и с увлечением выколачивала их на снегу. Потом она повесила на окно вышитую занавеску, надела на подушки свежие розовые наволочки, застлала топчан ковриком собственной вязки. Шефтл снял с крючков упряжь, висевшую за дверью, — постромки, шлеи, нашильники, уздечки — все осмотрел, мелом до блеска начистил медные колечки, ремни смазал жидким дегтем и сложил в одно место, на скамью под окном.

Было уже за полдень, когда Шефтл, с трудом соскоблив со щек щетину, надел свои залатанные валенки, кожух, заячью шапку и вышел.

Метель стихла, но снег все еще кружил в воздухе, сыпал в глаза. По колено увязая в сугробах, Шефтл добрался до калитки и выглянул на улицу.

«Может, там уже собрались», — подумал он с беспокойством и припустил к клубу.

У входа в клуб он замешкался. Потоптался немного, затем, глубоко вздохнув — даже в груди защемило от морозного воздуха, — открыл заиндевевшую дверь.

В клубе никого не было. Ровными рядами стояли скамейки, за ними — стол, накрытый красным полотном, а над столом, на чисто выбеленной стене, висел плакат, на котором большими буквами было написано:

МЕЛКИМ ХОЗЯЙСТВАМ ИЗ НУЖДЫ НЕ ВЫЙТИ.

— Ленин, — тихо, одними губами прочитал Шефтл. Слова на плакате показались ему очень знакомыми. Он уже слышал их когда-то… Да, от Эльки. Именно это она и сказала, когда оба они на его телеге ехали мимо подсолнухов, — что Ленин говорил про него, про Шефтла. А он смеялся над ней, не верил…

В соседней комнате послышались шаги. Шефтл быстро повернулся и вышел. Не хотелось, чтобы люди его увидели, скажут: вот, первый явился… По колена в снегу, он перешел улицу и стал среди кустов в своем палисаднике.

Вскоре он увидел Микиту Друяна и старого Рахмиэла. Медленно, не спеша, они шли к клубу, попыхивая на ходу трубками.

На другом конце улицы показался Димитриос Триандалис, высокий, слегка сутулый, с суковатой палкой в руке, за ним Калмен Зогот и Антон Слободян. Все трое шли гуськом вдоль заборов, прокладывая тропинку в высоком снегу. Гурьба мальчишек, обвязанных башлыками, с шумом обогнала их. Мальчишки нарочно валились в снег, зарывались в сугробы, хохоча выбирались оттуда и снова падали. На улице становилось все более людно. Выходили из каждого дома.

В отдалении Шефтл разглядел Додю Бурлака, Грицко, Шию Кукуя. В одиночестве плелся Риклис, обмотанный поверх тулупа жениным платком. Он махал руками и кричал что-то Хонце, который стоял посреди улицы вместе с Элькой и Хомой Траскуном.

Хома бросил какое-то словцо, и Элька громко, очень громко рассмеялась. Вслед за ней захохотали и остальные.

«Уж не надо мной ли?… — вспыхнул вдруг Шефтл, чувствуя, как у него застучало в висках. — Конечно, надо мной! Теперь только надо мной и смеяться…»

Он сделал несколько шагов и остановился.

«Может, не ходить?» — мелькнула мысль.

Не зная, что делать, он растерянно оглянулся и тут сквозь голые ветки заметил санную упряжку, мчавшуюся по Ковалевскому тракту к Бурьяновке. Через какую-нибудь минуту по улице катили легкие райкомовские санки, запряженные парой горячих белых лошадей. В санях на охапке свежего сена сидел, привалившись к спинке, Микола Степанович Иващенко, закутанный в белый тулуп. Секретарь райкома еще издали узнал Шефтла. Поравнявшись с ним, он сдержал лошадей и приподнял цигейковую шапку.

— Здорово, Кобылец! Куда путь держишь? На собрание? Ну, ну, давай подсаживайся, а то неудобно, может, нас дожидаются.

Одно коротенькое слово: «нас» — а как тепло, хорошо стало у Шефтла на сердце. Блеснув на Иващенко черными глазами, он пробормотал:

— Да тут два шага…

— Ничего, ничего, садись!

Шефтл быстро оглянулся на свой двор, на дом, махнул рукой и легко вскочил в сани.

Спустя несколько минут Шефтл Кобылец вслед за Миколой Степановичем Иващенко широким, решительным шагом входил в битком набитый клуб.

Широка запорожская степь, есть где разгуляться ветрам. В морозный зимний день взыграет вдруг вьюга, закрутит, взметет сухой снег с земли, помчит по полям, по буграм, по буеракам, накинется на ветряки, хутора и села.

В кольце белых полей жмутся к земле крестьянские хаты, цепенеют в сугробах вишенники и пруды, ждут, когда отпустят морозы и зазвенит весенняя капель.

Ждут не дождутся первых вешних дней пахари. Томится земля по плугу, по трепету первых ростков, по зеленой траве, по шуршанию пшеницы, по золотым шапкам подсолнухов.

Стосковалась степь по летним наезженным дорогам, по громыханью арб и телег, по скрипу осей и рокоту тракторов. В сырых палисадниках трепещут на весеннем ветру акации, ольхи и липы. И яблони ждут, когда их голые ветки опушит бело-розовым цветом.

Тоскует стадо по душистым лугам и табун по степному простору.

И вот уже сошли морозы. Поднялось солнце, тает в степи серый, ноздреватый снег. Потекло со стрех, по колеям, по канавам заструились шумные ручьи, желтой, мутной водой набухает ставок. Все шире чернеет степь и, согретая солнцем, влажно дышит навстречу проясневшему небу.

Чудно хороши первые весенние дни. Дружно брызнули косогоры молодой, ясной зеленью, кружит голову парной запах прогретой земли. Степь-колдунья, волшебница степь, как уйти от тебя!

… Занимается день. Солнце, маково-красное от натуги, уже вылезает из-за гуляйпольских могилок, уже метнуло первые лучи в бледную синеву неба.

Со скрипом распахнулись ворота колхозного двора. На арбах, на телегах, на новых сеялках выехала в поле бригада Калмена Зогота, прогремела колесами по подсохшей, крепкой дороге и мимо ветряка, взмахнувшего крыльями, повернула к жорницкому клину. На другом конце хутора Грицко и Додя Бурлак повели трактор в Воронью балку. В колхозном саду девушки окапывают яблони, задорно перекликаются молодые голоса. Во дворах деловито поскрипывают вороты, звякают ведра у колодцев. Протяжно мычит стадо, отправляясь на выпас, и женщины гонят из ворот важных, бокастых коров.

Хутор наполняется шумом и движением. Вот уже Хонця, новый председатель колхоза, вскочил на коня и поскакал в Ковалевск, откуда тянут электрические провода сюда, в Бурьяновку. Вот Иоська с Вовкой побежали по Санжаровской дороге в школу. А Шефтл Кобылец и Зелда поставили на телегу большую кадку с водой и поехали мимо загона, мимо ставка на колхозное поле…

Элька поднялась с первыми петухами, когда еще у запруды стоял белесый туман и дымкой стлался по хутору.

Она вышла в степь. Навстречу пахнул пьяный степной ветерок, зашумел весенней песней в ушах, на минуту остановил дыхание… Казалось, весь мир шумит, звенит, полнится этой песней.

Позади, в низине, отсвечивал оранжевым ставок, золотились соломенные крыши мазанок, вспыхивали чисто вымытые к весне стекла в окошках. Уже начинало припекать солнце.

Впереди, насколько хватает глаз, тянулись поля в зеленом, пронизанном солнцем пуху. С выгона неслось мычание коров, в балке ржали кони, за бугром, гудя, ворочался трактор, а надо всем звенела весенняя птичья песня ветра.

У гуляйпольских могилок Эльку нагнала телега с большой кадкой. В кадке плескалась и булькала вода, брызгала на колеса. Элька посторонилась. На телеге сидели Зелда и Шефтл Кобылец. Шефтл придержал лошадей и уставился на Эльку своими черными, как смородина, глазами.

— С добрым утром! — негромко поздоровалась Элька.

— Доброго здоровья вам! — откликнулась Зелда с счастливой улыбкой. — Подсаживайтесь, подвезем, если по дороге…