Георгий Шилин - Прокаженные
- Это вам.
- Постой… Что это такое? — удивился Туркеев.
- Это вам в подарок. От меня. Извольте принять.
- За что же? — широко раскрыл глаза Сергей Павлович, уставясь на него с величайшим удивлением.
- А вот сейчас и расскажу, — весь сияя, сказал он, завязывая мешок.
- Странно, — пробормотал Туркеев, ничего не понимая.
- И даже очень, — отозвался Голубков, вытирая платком вспотевший лоб. — Ведь вот, доктор, как сказали вы, так и вышло, чума его побери! Все в один голос твердили, будто я прокаженный. И сколько по врачам бегал — все одно и одно: прокаженный, и кончено! А вы сказали — так и вышло: нет ее! Вот штука какая! Да и откуда она могла взяться, ежели в жизни своей я краем глаза даже не видел ни одного такого человека? Зря болтали и сам зря поверил, слушая всех. С перепугу сам поверил — вот как бывает! А вы не побоялись и пошли один на всех, за меня.
- Да никуда я не ходил! — махнул рукой Туркеев, рассматривая графинчики.
- Как же не ходили! Пошли, — уставился он на него. — Ведь по-вашему вышло. Горько стало, когда вы прогнали меня, — продолжал он. — Потому что уж больно тот двор ваш понравился мне. Куда ж, думаю, теперь подаваться?..
Ошибается, думаю, доктор, — виновато улыбнулся он Туркееву, — как есть, думаю, ошибается! И задумал я тогда обратиться к одному профессору — приезжал такой профессор в город. Как скажет он, думаю, так тому и быть. Трое суток поджидал. Пришел к нему, добился. Маленький такой, в потертом пиджачке, сивенький, сухонькое лицо — даже на профессора не похож. Смотрел, смотрел он на меня, вот так же, как вы тогда, вертел со всех концов, взял из язв что полагается. А на другой день, точь-в-точь как вы, и объявил: забудь, говорит, даже и думать про проказу. У тебя другая болезнь. Наверное, говорит, от простуды — это бывает. Она не заразная и пройдет. Попробуй хорошенько попариться да пропотеть. Ну, думаю, ладно! В баню так в баню! — вроде как зло разобрало на всех: пойду, дескать, в баню, в самую обчественную. А перед тем еще у трех докторей побывал — дескать, как они врать станут? И они в один голос: нет ее у тебя… Так и говорят. Если профессор сказал, — значит, успокойся. А какой тут покой! Сердце так и горит от досады. Врете, думаю, теперь я должен сам поверить, а ежели вы говорите, то потому, что стыдно профессору перечить… Никому не поверил бы, даже вам, доктор, если бы не баня. Вода в той бане такая или профессор правду сказал — не знаю, только принялись язвы мои присыхать одна за другой. Смотрите, ничего не осталось! Целый год. Теперь-то я знаю: не она была, а простуда, как есть, — заключил он торжественно. — Новая жизнь началась, доктор! Больше не прокаженный я! Ведь теперь-то никто и ниоткуда не прогонит, чума его забери! Ух, доктор, и спасибо же вам! Как из могилы подняли. Нате, — с необыкновенным восторгом принялся он снимать рубашку. — Посмотрите! Целый год собирался к вам в гости, поблагодарить. Пойду, думаю непременно пойду к тому доктору… Ведь он душу спас… И вот, пришел… Вы уж извините, посмотрите…
Доктор Туркеев слушал его, как слушают лепет ребенка. А тот, обнажив тело до пояса, стоял к Сергею Павловичу спиной, то и дело покручивая головой — дескать, "вот теперь я какой".
- А насчет игрушечек, доктор, вышла такая история, — продолжал Голубков. — Видел я у того профессора такие же вот точно — и запали они мне в голову. Один раз иду по базару, смотрю — продает мужик их. Ну, взял.
Понравятся, думаю, моему доктору. Он, поди, не хуже профессора.
Но доктор Туркеев уже не слушал Голубкова. Наклонясь к его спине, он шарил по ней очками, что-то ощупывая рукой. Но вот очки остановились на Вере Максимовне. Улыбка, с которой Сергей Павлович все время слушал этого воскресшего человека, внезапно исчезла. Он помрачнел, снял очки, протер их и медленно приблизил глаза к спине Голубкова. Потом опять отвернулся и опять посмотрел на Веру Максимовну: "Прошу убедиться", — говорили его глаза.
Скользнув глазами по чистой и гладкой спине Голубкова, Вера Максимовна заметила на плече его темное, едва заметное пятно. Ошибки быть не могло…
- Послушай, Голубков, — тихо сказал Туркеев, — скажи-ка нам, пожалуйста, — давно ли у тебя вон то, что на правом плече?
- А что на плече? — смущенно провел он рукой по плечу. — На плече ничего, — и голос его дрогнул. — А-а, это вы про пятнышко, — повеселел он сразу. — Это у меня нынешним летом. Бревно нес. Натер. Вот и болит с тех пор.
Пройдет, — успокоил он Туркеева.
На следующее утро микроскоп показал со всею беспристрастностью — какое это было пятнышко…
И вот Голубков стоит перед консилиумом врачей. Он смущен слишком тщательным, долгим осмотром. Напуганный предшествующей историей болезни, он ждет уже, что Туркеев снова, в третий раз, огорошит его какой-нибудь неожиданностью.
Но нет, лица врачей добродушно — покойны. Туркеев даже беззаботно улыбается.
- Одевайся, — роняет Сергей Павлович, замечая тревожный взгляд Голубкова. — Куда же ты теперь думаешь отправляться?
- Ежели вы позволите, — неуверенно смотрит на него Голубков, — то я поеду к себе на Дон.
- Поезжай, батенька… Имеешь теперь полное право. Теперь ты вольный казак, братец… Только через три-четыре месяца не забывай все-таки врачей, показывайся…
Выражение лица и тон Туркеева окончательно успокаивают Голубкова. Он пытается сказать что-то, но в ту минуту на пороге появляется Филиппов, и Голубков молча уходит, громко стуча сапогами.
Филиппов окидывает присутствующих любопытными глазами, плутовато задерживает их на Вере Максимовне и, не дожидаясь приглашения, быстро начинает раздеваться.
Все знают, что Филиппову, еще молодому парню, не хочется покидать лепрозорий. Он обжился, привык, пьет, развратничает.
С Филипповым у Веры Максимовны связаны некоторые воспоминания.
Когда она впервые въезжала в ворота лепрозория, понятие о жизни прокаженных у нее было такое, как у школьника, знающего о жизни обитателей Новой Гвинеи по картинкам учебника. Она с горечью жаловалась впоследствии Туркееву на то, что студентам-медикам ничего не говорили о проказе и о прокаженных, и они знали о ней по окончании медицинского института столько, сколько могут дать двадцать строчек из лекции профессора, говорившего о кожных болезнях. Ехала она сюда и подумывала: "А вдруг заражусь?" А вдруг тут не так, как привыкла она представлять прокаженных? Она не знала даже о существовании двух дворов — больного и здорового.
У самых ворот ее встретил человек в белой рубахе, подпоясанный шелковым пояском, в шляпе, цветущий, веселый. Он играл с Султаном. Вера Максимовна попросила его помочь снять с линейки чемодан. Тот засмеялся и по-мальчишески охотно принялся хлопотать с чемоданом, будто обрадовался неожиданному развлечению. "Наверное, санитар какой-нибудь или дворник", — мелькнуло тогда у Веры Максимовны.
- А где тут помещаются больные? — спросила она.
- Там, — и человек махнул неопределенно рукой, лукаво посматривая на нее. Взял чемодан, понес.
- Давно вы тут работаете?
- Давненько… Года два, поди, работаем.
- И не боитесь?
- Чего ж бояться? — посерьезнел он. — Живут, поди, не волки, а люди.
- Ну, а заразиться не боитесь?
- А ежели даже и заразиться, то что ж тут такого? Пустяки.
- Неужто так-таки и не боитесь? — удивилась она. А он вдруг остановился, посмотрел как-то насмешливо.
- Вы видели когда-нибудь, барышня, прокаженных?
- Видела.
- А какие они?
- Полно. У вас-то их, вероятно, много.
- Да, их у нас хватает, — весело согласился он.
- А как вы с ними общаетесь? Ведь все-таки… Говорят, будто правила предписывают разговаривать с ними на расстоянии пяти шагов, не меньше…
- Куды там! — воскликнул он. — Не пяти, а тридцати, и то, поди, заражаются.
- Заражаются? — изумилась она.
- Заражаются, — авторитетно подтвердил он, — немного, не часто, а бывает — по одному, по два в месяц. Вчера был здоровым и на здоровом дворе жил, а нынче, смотришь, уж несет пожитки туда. Значит, и ему — крышка.
Это открытие поразило ее необычайно. Никогда не приходилось слышать о столь частых заболеваниях обслуживающего персонала.
- Но как же врачи и… все остальные, — дрогнул ее голос.
- А так: когда им приходится по делу идти, туда, они надевают костюмы, есть такие костюмы из резины, и на лицо маску — тоже резиновую; и на руки перчатки — тоже резиновые… А иначе нельзя, — степенно продолжал он. — Ежели вы не в таком костюме, избави бог видеть прокаженного… Такой уж климат тут: как встретит здоровый прокаженного, да, упаси бог, без резинового костюма, так, смотришь, и тащит потом пожитки на больной двор. Ужасть какая!
Однако мы пришли, — остановился он. — Вам вот в эту калитку и в ту дверь, во вторую, направо. А я пойду, — и он опустил чемодан.
