Разорванный круг - Владимир Федорович Попов
Вечерело. И небо и море гасли, меняли краски. По воде, как по остывающему металлу, скользили «цвета побежалости» — фиолетовый, синий, багряный, розовый. Даже чайки меняли свою окраску. В полосе тени они выглядели обычно, а попадая в зону, доступную солнечным лучам, мгновенно перекрашивались, становились розовыми и розовыми уходили вдаль.
Леля первая заметила эту метаморфозу и не могла отвести глаз от моря. Когда стая чаек, встревоженная мчащимся на них катером, взмыла вверх, она схватила Алексея Алексеевича за руку, и он успел увидеть, как чайки залпом вспыхнули и тотчас погасли, снова уйдя в тень.
Потеряв сразу интерес к морю, Леля повернулась к Алексею Алексеевичу, сказала напевно:
— Ну что, снова обратимся к классике?
Она закрыла глаза, перелистала страницы и наугад ткнула пальцем в какую-то строчку. Взглянула, заколебалась и с явным усилием стала читать, оборвав улыбку:
— «Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат… Точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих».
Замолчав, Леля наклонила голову над книгой, будто всматривалась в текст, а на самом деле для того, чтобы скрыть прорвавшиеся наружу слезы.
Оркестр играл что-то заунывно-тягучее, нагнетая тоску, ресторан заполнялся людьми.
Ели молча. Алексей Алексеевич любовно оглядывал Лелю затуманенным взглядом. Фотографии, которые он хранил у себя в кабинете в сейфе, не передавали всего очарования ее лица. Всякий раз он находил в нем новое, неожиданное, непознанное и всякий раз убеждался, что оно лучше, значимее, чем представляет себе, когда они бывали в разлуке. С грустью подумал о том, как виноват перед Лелей. Припав к ее уху, убежденно проговорил:
— У нас с тобой все иначе, Ленок. У нас все впереди…
— Будет иначе, — поправила Леля. — А пока… Да и впереди, если говорить начистоту… Немного, Алеша, нам осталось.
ГЛАВА 29
К Брянцеву долго не приходил сон. Совсем неподалеку, через несколько комнат, находилась Леля, и все мысли были с нею, тянуло к ней.
Но ослушаться он не решался — прощаясь, Леля попросила не нарушать «правил внутреннего распорядка гостиницы». Не давали покоя и соседи по общей комнате, в которой его поместили из-за отсутствия свободных мест.
Сосед слева ворочался так, словно его поджаривали на сковородке, — десять оборотов в минуту, сосед справа лежал неподвижно на спине, но чудовищно храпел. Это был мастер художественного храпа. Что только не выделывал он своим горлом! Шипел, как змея, рычал, как лев, свистел, как дрозд, булькал, как тонущий, стонал, как умирающий. В конце концов у Алексея Алексеевича иссякло терпение, и он лягнул соседа ногой в бок. Тот на секунду затих, а потом разразился такими звуками, которые уже ни с чем сравнить было невозможно.
Странное отупение овладело Алексеем Алексеевичем. До сих пор Леля не наступала, терпеливо ждала, когда он сам разрубит этот гордиев узел. А сегодня не сдержалась. Даже запрещение войти в ее комнату он воспринял как попытку форсировать развязку. Он прекрасно понимал, что есть предел всякому терпению, что он не имеет права осуждать ее. Но почему-то, когда ему предоставлялась свобода действий, он испытывал прилив нежности и признательности, а сегодня, когда его лишили этой свободы, нежность и признательность уступили место раздражению.
Использовав все вариации храпа, сосед справа перешел на заунывные причитания, словно оплакивал покойника, и Алексей Алексеевич еще раз саданул его ногой. Сосед притих было, посопел и снова начал причитать, причем с той же ноты, на которой прервался.
Уже к утру, когда стекла окон стали отливать сиренево-синим, раздражение у Алексея Алексеевича само по себе куда-то ушло. Он понял Лелю. Она поступила так не из каприза, не из соображений тактики, а потому, что не смогла иначе. Сколько раз она брала себя в руки, настраивалась на мажорный лад, даже успокаивала — и вот сорвалась. Глядя в потолок, по которому двигались непомерно вытянутые тени прохожих, он вспоминал все перипетии вчерашнего дня, и теперь уже жалость к себе и к Леле прокрадывалась в душу. Он был уверен, что Леля тоже не спит, анализирует свой поступок, мучается, боясь, что он истолкует его как заранее обдуманный маневр.
Было уже совсем светло, когда он заснул. Проснулся от прикосновения чьей-то руки к своему лицу. Открыл глаза и просиял, увидев склонившуюся над ним Лелю.
— Пора вставать, — сказала она, деловито объяснила, как добраться до автохозяйства, и ушла, постукивая высокими каблуками по дощатому полу.
Алексей Алексеевич долго еще лежал, испытывая непонятную опустошенность, пытаясь разобраться в том, что с ними происходит. И вдруг в душу заползла тревога: а не перегорели ли они от бесконечного ожидания и будут ли, съехавшись, нужны друг другу так, как нужны были все эти годы? Не окажется ли их союз всего-навсего результатом инерции стремлений, а не жгучей необходимостью, и не превратится ли радость больших, подлинных чувств в просто приятное сосуществование?
На автобазу Брянцев приехал, когда Леля заканчивала обмер шин последней машины. Увидев ее гибкую фигурку, он испытал странную робость. Вот сегодня, при посторонних, они должны встретиться как малознакомые, чужие люди. Такие встречи оба переносили мучительно, потому что нужно было притворяться, фальшивить. А теперь, когда в их отношениях пробежал холодок, не усугубит ли внешняя отчужденность — отчужденность внутреннюю?
Леля с заправским видом рабочего человека вытерла ладонь о штанину комбинезона, пожала ему руку и представила шоферам.
— Ваш мучитель, директор сибирского шинного.
— Брянцев, — отрекомендовался Алексей Алексеевич.
Не ожидая расспросов, шоферы стали показывать шины и делать свои заключения. Вот эти хорошо ходят и много пройдут — один миллиметр износа на пять тысяч километров, наверняка вдвое превысят гарантийный срок, — а вот эти (Алексей Алексеевич сразу узнал шины без антистарителя — по трещинам на боковинах, по выкрошившимся шашкам на протекторе) еле-еле гарантийный вытянут.
Все шины Целин выдерживал на крыше два года, и разница между ними видна была на глаз. Настроение у Брянцева сразу улучшилось, он тепло взглянул на Лелю и тотчас угас, получив в ответ безразлично-спокойный, даже холодный взгляд. «Вот и пойми: деланый это взгляд или отражает состояние?» —
