Два очка победы - Николай Павлович Кузьмин
Игры на выезде начали с поражения в Минске. Проигранный матч показал, что «Локомотив», несмотря на некоторые успехи, еще не достиг того класса, когда команда добивается желаемого результата даже в тот день, если игра не клеится.
Проигрыш практически перечеркнул надежды «Локомотива» пробиться в нынешнем сезоне в десятку лучших. Сезон был в разгаре, а в таблице значились скудные три очка. (Правда, из-за «окна» «Локомотив» и сыграл меньше других).
В Минске, на другой день после матча, Иван Степанович собрал команду у себя в номере (улетали вечером). Ребята собирались неохотно: знали, о чем будет разговор. И тяжко, стыдно было смотреть в глаза Степаныча. Ребята понимали, что тренеру куда труднее, чем игроку. Тяжесть поражения команда обычно делит поровну на всех, а тренер несет свою вину в тоскливом одиночестве, делиться ему не с кем. Да и утешать его никто не станет — только ругать, указывать на недостатки, на просчеты. Поэтому, собравшись в номере у тренера, ребята не жалели критики в адрес самих себя. Согласились все, что, конечно, скрывать нечего — после Вены, да после домашнего матча с армейцами задрали нос. И на тренировках стали убавлять старания, и на поле выбегали с эдакой прохладцей: дескать, все теперь нам трын-трава! Было, было!
Дома, после убедительной победы над армейцами, Брагин опубликовал отчет, где отмечал, что «Локомотив» буквально на ходу вводит и обыгрывает молодых, выражал надежду, что смена поколений, заставшая команду буквально на «марше», не даст «Локомотиву» засидеться на последней строчке в таблице.
После Минска вылетели на Кавказ. «Минский душ», как называл последний проигрыш Иван Степанович, сказался. В Ереване вдруг выдалась опять великолепная игра, и «Локомотив» поверг ереванских болельщиков в траур, заколотив в ворота хозяев три боевых безответных мяча (первый из них, тряхнув стариной, красиво засадил Федор Сухов; неузнаваемо менялся человек, едва отрывался от домашних соблазнов!).
Дома, перед отъездом в долгое турне. Скачков все же не выдержал и вынудил Каретникова на откровенный разговор о своем уходе на покой. Надоело быть в неведении. К напору Скачкова, когда он грубовато, в лоб, задал свой больной вопрос, Иван Степанович был явно не готов.
— Геш, милый… — Иван Степанович, словно пойманный на тайном деле, отчаянно покраснел, — по-моему, я тебе ничего пока не говорил? Ведь так?
Но — глаза, глаза! Да и для Скачкова самым трудным было лишь начать.
— Смотри, Геш, — сдался наконец Иван Степанович. — Решать тебе. Ты сам знаешь, что ты сейчас для команды. Но если уж решишь — что ж?
Пока же он просил Скачкова продержаться до того дня, когда на поле сможет выйти Мухин. У Мухина не проходили головные боли, Дворкин настаивал положить парня в больницу на серьезное обследование.
— Как ты, Геш? — спросил Иван Степанович. — Выдержишь?
— Я… что ж. Раз надо…
— Надо, Геш. Вот так надо! Откровенно говорю. Даже прошу.
Так и договорились: до выздоровления Мухина. Иначе за какой-то месяц с небольшим обновится едва ли не половина команды — тяжеловатая нагрузка для молодых. Скачкова постоянно беспокоила нога, но Дворкин заверил, что играть в общем-то можно (если уж это так необходимо!). Он прописал резиновый бинт, а если понадобится — еще и наколенник, остальное было делом рук Матвея Матвеича с его хитроумным набором растирок и втираний. Над Скачковым, растянув его на массажном столе, Матвей Матвеич колдовал каждый день, глубокомысленно и подолгу орудуя своими чувствительными пальцами.
После разговора с тренером прошел всего один день, а Скачков уже свыкся, что он временный человек в команде, и было удивительно, что раньше, еще совсем недавно, одна мысль об уходе на покой вызывала холодок под сердцем. Действительно, не одним футболом жив человек! Но вот что удивительно: в эти дни, когда Скачков жил и ощущал себя в команде как сторонний наблюдатель, игра его на поле обрела такую зрелость и неторопливую рассудочность, что было непонятно самому: откуда вдруг? Но он это чувствовал и видел — как бы неким взглядом на себя со стороны. Развитие игры угадывалось им за несколько ходов, он успевал оказываться в нужном месте, не напрягаясь, не расходуя напрасно сил. Больше того, в последних играх он стал угрозой для вратарей, как в свои прежние, так быстро закатившиеся годы, Ему увиделись проходы в обороне, они так и манили на рывок и не воспользоваться ими было бы грешно — он стал уверенно идти вперед и бил, бомбардировал ворота сильными настильными ударами. Эх, если бы сейчас отбросить лет пять-шесть или хотя бы не больная нога!
«А может быть, ее оттянем, поиграем?» — вспыхивала у него надежда. Молодые… что ж, они еще подождут, у них, времени много. Но тут же спохватывался и мрачнел. «Что это со мной: истерика? То — уйду, то — остаюсь…» А ведь были грозные предостережения, из-за которых пострадала вся команда. Что это — ошибки, промахи? Конечно, и еще какие! За многие сезоны в спорте Скачков усвоил истину, что упрекать себя за промахи бесполезно. Необходимо их осмыслить настолько, чтобы не повторить в будущем. Но поди-ка, не повтори, если все видишь, понимаешь, а силы не те. Молодости не вернешь! Надо просто собираться с духом и решаться, отходить, давая место молодым. А так, тянуть на полсезона, на сезон — это все равно, что стоять у воды и ежиться, не решаясь на нырок. И едва он принял для себя окончательное решение, ему показалось, что события вдруг покатились с удивительной быстротой. За свою жизнь он сыграл несколько сотен матчей, но именно последние, в которых он доигрывал, прощался, становились ему дороги и памятны особенно. Он привык считать, что самые тяжелые и изнурительные матчи всегда впереди, но для него впереди уже ничего не ожидалось — все останется для других, для молодых. Для него же самого все, что он делает сейчас на поле, — все в последний раз. И, видимо, потому он с такою остротой переживал эту кромку своей спортивной жизни.
Дома у Скачкова узнали об его уходе на покой в канун отъезда команды в Минск и на Кавказ. Клавдия спросила:
— Геш, мне Вадим сказал, что ты бросаешь играть? Да? Вот новость? А чем ты станешь заниматься, милый?
В последние дни он сам только о том и размышлял. Отвечая Клавдии, он заметил, что станет заниматься тем же, чем и раньше.
Она удивленно подняла тонкие подрисованные брови:
— …Но раньше ты играл!
— Нет, раньше я работал.
— На заводе? Фи-и… как неинтересно. Это после всего-то! А твой диплом? (Скачков окончил физкультурный институт).
— Посмотрим, в общем, — ответил он уклончиво.
— Нет, милый, надо что-то придумывать.
