Николай Почивалин - Летят наши годы
— Она моя жена, а не сожительница! — крикнул Валентин. — Мы же регистрировались!..
Ему казалось, что если б заседание вел Санников, бюро никогда бы не приняло такого жесткого решения. По обидному совпадению Михаил Сергеевич впервые за все эти годы получил отпуск и уехал на юг.
— Сдайте билет, Кочин, — строго сказал второй секретарь, проводивший заседание. Валентин хорошо знал его по комсомолу, когда-то они даже приятельствовали; молодой, рано начавший лысеть человек сейчас смотрел на потрясенного Кочина ясными глазами праведника.
Бюро молчало. Трясущимися руками Валентин достал из кармана партбилет, тяжелым взглядом обвел отворачивающихся от него людей. И хотя это были его товарищи по общему делу, в эту минуту он люто, остро ненавидел их, совершивших несправедливость, равнодушно, как ему казалось, выбросивших из партии горячее, преданное ей сердце!..
Для Кочина началась самая трудная полоса в его жизни.
Как-то заметно реже стали попадаться на глаза знакомые, хотя, может быть, и потому, что он и сам начал избегать их; невозможно оказалось устроиться на работу, необходимость в которой почувствовалась сразу. Едва дело доходило до анкеты и автобиографии, как он видел смущенные лица, слышал в ответ извинительное «к сожалению»…
Обойдя едва ли не все учреждения города, Валентин махнул рукой и отправился на погрузочный двор железнодорожной станции. Здесь не требовали ни анкет, ни автобиографии, на следующее утро он уже работал грузчиком. Тюки с кожей, бочки с селедкой и плоские ящики со стеклом — от всего этого к вечеру у него с непривычки разламывало спину, огнем палило ободранные руки. Зато тут же, как и шестеро таких же бедолаг, он получил тридцатку. У Валентина не было никаких оснований отказаться раздавить с ними по «маленькой», заметно, впрочем, через час выросшей; домой он возвращался, пошатываясь, прижимал к груди бумажный кулек и не замечал, что из него вылетают «подушечки»…
Так и пошло. Днем — тяжелая работа, занимающая только руки, но не сердце; вечером — случайные, каждый раз меняющиеся собутыльники у ларька, укоризненные глаза матери и неизменный вопрос Наташи: «А мама где?» Ночью — тяжелая, на больную голову, тоска по Светлане. Валентин понимал, что он опускается, в минуты просветления сидел, обхватив голову и скрипя зубами. С утра все начиналось сызнова.
Заглянув после одной такой особенно бесшабашной недели в свою опустевшую комнату, куда он приводил дочек только с субботы на воскресенье, Валентин увидел в почтовом ящике белый листок. «Письмо» — моментально протрезвел он. Оказалось — записка Санникова.
«Не застал. Зайди ко мне в горком завтра в двенадцать»…
Валентин на мелкие клочки порвал записку, грязно выругался. В ту ночь, когда его исключили из партии, он написал письмо Сталину. Конечно, никто не ответил, и теперь Валентин никому не верил. В горком он пойдет только тогда, когда партбилет вернут, до тех пор делать там нечего. К черту!..
На стене, под простыней висели Светланины платья, от них, кажется, исходил еще неповторимый, только ей свойственный запах чистоты и сирени. Уткнувшись лицом в мягкую безответную ткань, Валентин замычал от боли…
Михаил Сергеевич Санников однажды все-таки застал Валентина дома и состоявшийся нелегкий разговор заставил Кочина о многом подумать.
Когда Санников вошел, Кочин лежал, закинув обутые в грязные ботинки ноги на спинку кровати, курил.
Михаил Сергеевич поморщился, открыл окно — сизый дым, качнувшись, поплыл наружу.
— Ты так задохнешься тут.
— Привык. — Валентин нехотя поднялся, с неприязнью покосился на незваного гостя. Что ему от него нужно, утешать с запозданием?
— Почему не пришел? — спросил Санников, усаживаясь.
— Зачем?
Спокойные глаза Санникова глянули пытливо и несколько удивленно.
— Когда на душе нехорошо, надо идти к людям, а не бежать от них. — Словно предвидя возражения, он приподнял руку с синими неживыми пальцами. — Уверяю тебя: это не просто прописная истина. Это — правда.
— Правда? — Валентин недобро усмехнулся. — Где она ваша правда? «За сожительство» с собственной женой — это правда? Или из школы выгнать — это правда?
— Не думай, что я тогда мог бы что-то изменить, — прямо сказал Санников. — Или помочь… Помочь я и сейчас немногим могу. Но сам себе помочь ты можешь.
— Чем?
— Прежде всего бросить пить. — Карие немолодые глаза упорно ловили ускользающий взгляд Валентина. — Это ведь убогонькая философия: «Не я пью — горе мое пьет». Ты же молодой парень, офицер!
— Был офицер да весь вышел. Грузчик я.
— Работу мы тебе подыщем.
— Спасибо, обойдусь. Детей прокормлю, а больше мне ничего не надо.
— Надо. — Санников начал сердиться или, наоборот, старался рассердить Кочина. — Посмотри на себя: кто ты такой? У тебя даже профессии определенной нет. Ничего нет, кроме обиды на всех. Учиться надо, вот что тебе надо!
— Я хотел быть педагогом.
— Ну и что? Учись, ты же год был студентом? Почему ты не восстановился?
— Кто же меня примет?
— А ты пробовал?.. Ничего ты не пробовал, нюни только распустил. Большевики в ссылках учились — это ты помнишь?
— Я могу тоже напомнить, — кончик носа у Валентина побелел, — партбилет у меня отобрали.
— А ты и с этим смирился, — продолжал наступать Михаил Сергеевич. — Почему апелляцию не подал?
— Я писал Сталину. — Голос Валентина от обиды зазвенел.
— Сталину? — в глазах Санникова на секунду мелькнуло замешательство, и тут же они обрели прежнюю ясность, словно отвердели. — Вряд ли оно к нему и попасть могло. Ты просто плохо знаешь уставные положения. Исключил горком — обращайся в обком. Отказали там — пиши в ЦК. Это твое право. Твой долг, если хочешь знать. Какой же ты после этого коммунист, если сразу пасуешь?..
— Трудно, Михаил Сергеевич, — впервые за весь разговор без наскоков и вызова горько сказал Валентин.
— Мне тоже бывает нелегко, Валя, — просто признался Санников, и только сейчас, удивленный и тронутый взаимной откровенностью, Кочин заметил, что его бывший классный руководитель поседел за эти месяцы еще больше.
Вскоре произошла еще одна встреча, заставившая Кочина признаться, что думал он о людях хуже, чем они того заслуживают.
Возвращаясь с работы, усталый и трезвый, Валентин решил зайти в парикмахерскую, — кажется, впервые за последнее время. Оброс совсем.
— Валентин Алексеевич! — окликнули его на углу.
Это была Лидия Николаевна Онищенко, преподавательница младших классов той школы, где недолго проучительствовал Валентин.
— Что же вы к нам никогда не зайдете? — упрекнула она, крепко, по-товарищески пожимая руку. — А мы вас часто вспоминаем. И куда он, думаем, запропал?..
Серые глаза ее смотрели тепло, ясно, да и вся она, простенькая, белокурая, полна была необидного дружеского участия: на вид ей было под тридцать, самое большее тридцать.
— Да так… Не выходит, — смутился Валентин.
— Зря, — снова упрекнула Лидия Николаевна, кажется, не замечая ни усталого вида Валентина, ни его рабочей одежды. — К вам ведь в школе все хорошо относятся. И директор, и завуч. И мы все.
— Спасибо.
— Что спасибо? Обязательно заходите. — Лидия Николаевна, засмеялась. — Я вот к вам сама еще нагряну. Может, малышкам что нужно — постирать там или еще что? Вы не стесняйтесь.
— Что вы, что вы! — почти испуганно отказался Валентин, подумав о своей прокуренной захламленной комнате. — Спасибо.
Коротенький этот разговор долго не забывался. «Смотри-ка, помнят! — тепло думал Валентин, сидя в парикмахерской. — А что, правда ведь: в школе ко мне неплохо относились. Сам их избегал. При чем же люди?..»
Кочин не помнил, сам ли он проговорился о том, когда бывает дома или Лидия Николаевна разузнала у соседей, только в следующую же субботу она исполнила свое обещание.
Едва Валентин с дочками вошел во двор, как державшаяся за его руку Наташа, завидев сидящую на скамейке женщину в светлом платье, вырвалась и побежала.
— Мама! Мама! — ее звонкий восторженный крик хлестнул Валентина по сердцу; еще не разглядев, кто там сидит, он уже знал, что это не Светлана и, переведя дыхание, спустил с рук вдруг потяжелевшую Татьяну.
Наташа добежала почти вплотную и встала как вкопанная, недоуменно и обиженно хлопала черными ресницами.
— Иди ко мне, — позвала Лидия Николаевна, протянув девочке руки.
И видно, так велик был порыв этого Маленького обманувшегося сердчишка, что оно снова толкнуло Наташу вперед. Уткнувшись в теплую грудь, девочка горько расплакалась.
Татьянка, почувствовав под ногами землю, тоже поспешила за сестренкой. Но она, не помня уже матери, повела себя по-другому. Просто, расставив чуть кривоватые ножки и сунув в карман красного сарафанчика руку, сосредоточенно и спокойно рассматривала незнакомую тетю.
