Юрий Рытхэу - Полярный круг

Кайо с любопытством вглядывался в лицо человека, который трудился там, за длинным глухим забором. Слово «завод» Кайо впервые прочитал в букваре, который положил перед ним чукотский учитель Татро. Татро обучал грамоте всех улакских первоклассников. Для сверстников Кайо учитель был человеком необычайной судьбы, достигшим таких высот образованности, что и вообразить было трудно. Все, что ни делал Татро, было предметом подражания, даже то, как он перекатывал во рту мешавшую ему говорить большую табачную жвачку. Но и такой грамотный человек не мог толком объяснить, что такое завод. Он только пояснил любопытствующим ученикам, что завод — это место, где делают машины и инструменты.

Подробнее о заводе рассказала Наталья Кузьминична, чьи родители работали на Кировском заводе, гордилась, что она из потомственных рабочих. Так иной раз хвастались товарищи Кайо: один тем, что он из оленных, другой — что он из настоящих морских китобоев, поселившихся у горловины Мечигменской губы.

Кайо расспрашивал Гришу о заводе, о работе. Парень отвечал подробно, серьезно, со знанием дела. «А в каникулы можно поработать на вашем заводе?» — спросил Кайо. «Почему нет? Можно, — ответил Гриша. — У нас проходят практику студенты технических вузов. Можно разнорабочим в наш инструментальный цех. Придется тачку покатать». «Пусть, хоть тачку! — с жаром ответил Кайо. — Только бы увидеть своими глазами настоящий завод!» Но ничего он этого не сделал, потому что надо было заниматься, а потом… На второй год жизни в Ленинграде он заболел туберкулезом. Лечение не помогало, и пришлось возвращаться обратно на Чукотку.

Когда он узнал о болезни, то почти перестал ходить на лекции. Его угнетали четыре каменные стены аудитории. И чувствовал он себя последние дни человеком, выброшенным из жизни.

Ночами Кайо почти не спал. Он садился у окна и смотрел на мерцающий в ночи шпиль, вспоминал родину и шелест льдин у мыса Дежнева.

Вот и теперь звучит в душе музыка, под которую танцевали в университетском общежитии, и светловолосая девушка, бывшая сандружинница Зина Четвергова, приглашала на танец. Кайо отказывался, он в самом деле не умел танцевать, и уходил на набережную, покрытую жестким, словно железным, снегом.

Зина была большая, медали звенели на ее высокой груди. Может быть, так казалось Кайо, потому что Зина носила полувоенную форму. Но все же она казалась необыкновенно большой, и это пугало Кайо.

Зина Четвергова занималась на биолого-почвенном факультете и часто расспрашивала Кайо о тундровых растениях.

Кайо огляделся. Веселье было в самом разгаре. Молодые давно поднялись из-за стола и танцевали на свободном пространстве. Спокойные танцы сменялись быстрыми, а были и такие, которые походили на чукотские. Те, кто не знал современных танцев, попросту исполняли свой собственный. Кто-то догадался принести ярары. Девушки надели поверх платьев нарядные яркие камлейки, и зазвучали старинные напевы, которые изобретательный заведующий клубом каждый год наделял новыми названиями. То это был «Танец вездеходчика», то «Песня о сохранении поголовья оленей», то «Геологи в тундре»… Но Кайо слышал эти песни еще в далеком детстве, когда приехал на побережье и поселился в интернате — длинном зеленом доме, вытянувшемся от моря до лагуны. В тундре он не слышал таких мелодий. Там пели другие песни — протяжные и долгие, как многодневный ветер. А здешние песни рождали смутные чувства, дремавшие в душе. В первые годы школьной жизни Кайо видел грандиозные песенные праздники, на которые съезжались люди из американских эскимосских селений, из прибрежных азиатских стойбищ. Что было в этих песнях, в этих напевах, издаваемых хриплыми голосами морских охотников и пронзительными голосами женщин? Это трудно выразить словами, так же как бессилен был объяснить Моцарта лысый, верткий человек в Малом зале Филармонии имени Глинки в Ленинграде. Он говорил общие слова, взывал к чувствам слушателей, пытался настроить их на определенный лад, делился собственной любовью к великому композитору, а когда началась музыка — каждый вспоминал то, что ему было дорого и близко, лежало на сердце и тревожило душу.

Как-то Кайо слушал чукотские песни вместе с Шароновым. Летчик сидел и молчал. Кайо боялся, что ему не понравятся песни. Когда вышли из клуба, Василий Васильевич показал на свою голову и сказал:

— Не знаю, как выразить словами, — волосы шевелятся на голове, и холодок по спине течет… Черт знает что! Берёт!

И хотя вроде бы так не отзываются о явлениях искусства, Кайо был доволен, — значит, дошло до самого сердца, до самого нутра летчика!

Не в том ли радость жизни, что человек способен чувствовать душевное волнение от воспоминаний о полузабытом, от предчувствия прекрасного будущего, от ожидания чуда? А вот появись волшебник, который расписал бы жизнь человека наперед так, что был бы известен каждый час, — стоило бы жить в такой скуке?

В том Малом зале имени Глинки Кайо вспоминал мелодии, слышанные в детстве, возвращался мысленно на свою родину и ощущал в сердце тоску. И он думал о том, что осталось на родине. А ведь другие потосковали да и успокоились, стали настоящими горожанами, усвоив чуждые чукотским жителям привычки. Они могли часами бродить, не уставая, по каменным улицам и даже научились пить пиво.

Кайо подружился с Мишей Мальковым, селькупом с Таймыра, фронтовиком, раненным в бою. До войны Миша учился в Институте народов Севера и оттуда ушел добровольцем на фронт. Он был человек общительный и встречался со своими фронтовыми друзьями, назначая им свидания чаще всего в какой-нибудь пивной на линиях Васильевского острова. Их было множество, особенно возле Василеостровского рынка. Бывшие солдаты заполняли тесные полуподвальные залы, где кроме пива и водки подавались огромные сардельки, вываренные так, что лопались от совсем легкого прикосновения вилки. Здесь собирались особые люди, и даже человек, который только что вышагивал с невозмутимым видом по Восьмой линии и был неприступен в своей замкнутости, здесь становился общительным, дружелюбным и отзывчивым. Всегда находился незнакомый приятель, который готов был угостить другого. За столиками сидели бывшие фронтовики, люди, прошедшие самое тяжкое испытание, которое только может выпасть на долю человека. Кайо вглядывался в их лица, стараясь заметить отпечаток, который накладывает необычное переживание: ведь люди стояли перед лицом смерти не однажды. А люди были очень усталые, будто возвратившиеся после долгой работы с оленьим стадом, после весенней моржовой охоты, когда несколько дней и ночей не смыкаешь глаз, бороздя на вельботе Берингов пролив. Морские охотники возвращались прокопченные пороховым дымом, и в их глазах была такая же усталость, как вот у этих, вернувшихся с войны.

Только уцелевшие на войне чаще всего вспоминали тех, кто остался лежать на своих и чужих полях, сурово-нежными словами поминали они погибших и плакали о тех, кто умер в блокадные голодные дни в этом каменном городе.

Кайо пытался представить, как выглядел Ленинград в военные дни, когда, осажденный со всех сторон, весь израненный, стоял он в светлом инее, как пелось в популярной тогда песне. Почти безлюдные улицы, нет освещения на Невском проспекте, в ясные морозные дни видно небо и звезды… Холодом веет от стылых стен каменных домов… Кайо вспоминалась тундра. В трудный год, когда гололед погнал стада далеко от яранг, он вышел из холодной яранги на еще более холодную волю и остановился, пораженный безысходностью. В пологе умирали от голода близкие и родные, а кругом была зловещая красота, которую нельзя было не почувствовать. Далеко лежали сине-красные, холодные, не тронутые ни единым живым следом снега. За сопками, низко у горизонта стояло непривычно красное, словно чужое солнце. Его лучи не грели, а только подчеркивали мертвенную белизну синих снегов, застывшей кровью лежали они на южных склонах. Видно было на десятки, а может быть, на сотни километров, но это пространство не радовало, не наполняло сердце восторгом, а угнетало, вызывало мысли об одиночестве в этом огромном мире и о возможности другого, теплого, заполненного людьми и всякой всячиной живого мира. Можно было сойти с ума от этой тишины, от страшного соседства со звездами и от полыхающего полярного солнца. Кайо казалось, что его забросили на чужую планету, где еще не родилась жизнь. Может быть, именно тогда и появилась в душе тундрового мальчика еще неосознанная, но постоянно осязаемая мечта о большом городе, где, куда ни посмотришь, всюду стоят людские жилища, и столько их там, и так они плотно поставлены, что и не видно, где кончаются. Между домами текут реки живых людей, одни спешат на работу, другие возвращаются назад. А кругом гул и шум от машин, от людских голосов, шум человеческой жизни.