Фазиль Искандер - Сандро из Чегема. Том 3
— Заткнись! — перебил его Опивало. — Знаем, по ком ты скучаешь! Сами семейные, но блюдем абхазские обычаи — о своих чувствах к жене молчим.
— Друзья мои, не спорьте, — сказал Джамхух, — лучше я вам расскажу притчу о трех карманщиках.
— Это другое дело! — воскликнул Слухач, поспешно вытаскивая пробки из ушей.
— На диоскурийском базаре, — начал Джамхух, — где бывает очень много народу, особенно когда показывает фокусы индусский факир или когда торговец сцепится с покупателем, в толпе так и шныряют карманщики. Всех карманщиков я разделяю на три вида. Для ясности понимания я буду говорить о них как о трех карманщиках, которые залезли в мой карман и чью воровскую руку я поймал в своем кармане. Первый карманщик, пойманный с рукой, сунутой в мой карман, говорит: «Джамхух, клянусь Великим Весовщиком, больше никогда не буду лезть в карманы! Не зови стражника!» Ты можешь пожалеть его и не позвать стражника, но он, конечно, нарушит клятву и снова полезет в чужой карман. Второй карманщик, пойманный с рукой, сунутой в твой карман, бледнеет от гнева и говорит: «Сегодня ты меня опозорил, Джамхух, но завтра я тебя опозорю!» И если у него будет возможность, он тебя опозорит и отомстит. Такие бывают гордые карманщики. Но есть еще один вид карманщика, самый зловредный. Когда ты ловишь его за руку, сунутую в твои карман, он кричит: «Как тебе не стыдно, Джамхух! Неужели ты не понимаешь, что я случайно залез в твой карман!» — «Как же можно случайно полезть в чужой карман?» — спрашиваешь ты его. «Очень просто, Джамхух, — убеждает он тебя, — мы стояли, стиснутые толпой, я хотел полезть к себе в карман и случайно попал в твой». Тогда я, продолжая сжимать его руку, сунутую в мой карман, говорю ему: «Хорошо, ты случайно полез в мой карман. Но почему ты взял оттуда три серебряные монеты, которые ты сейчас стискиваешь в своем кулаке? Значит, у тебя в кармане тоже были три серебряные монеты и ты их можешь показать?» Тут он на миг задумывается и говорит: «Нет у меня в кармане трех серебряных монет. Но именно поэтому, приняв твои карман за свои, я очень удивился, что там лежат монеты, и думаю: дай-ка я посмотрю, что это за монеты оказались в моем кармане! — И тут он вдруг начинает кричать на весь базар: — Люди города, послушайте, что говорит Джамхух! Он говорит, что я, как вор, полез к нему в карман! Люди города, подойдите и послушайте, что говорит Джамхух!» И тут ты уже не выдерживаешь и думаешь: наверное, он в самом деле случайно полез к тебе в карман. Не может быть, чтобы он злонамеренно полез к тебе в карман и сам же звал свидетелей. И тебе становится стыдно, и ты стараешься скорее от него избавиться и уходишь, а он еще кричит тебе вслед: «Что, бежишь, Джамхух? Стыдно стало доброго человека чернить! То-то же!» Вот так еще бывает на свете в нашем благословенном краю. Все карманщики плохи, но этого, последнего, истинно говорю вам, бойтесь больше всех остальных! Он вас ограбит и опозорит на весь мир!
— До чего противный, — сказал Силач, — я бы его прихлопнул, как комара!
Так они шли, разговаривая о всякой всячине, а к вечеру очутились возле села, жителей которого Джамхух не уважал, потому что это было единственное село Абхазии, где люди до того испоганились, что, не стыдясь друг друга, держали у себя рабов. У самого входа в село Джамхух со своими друзьями свернул с дороги, чтобы даже не встречаться с людьми этого села. Но как раз поблизости от того места, где они сворачивали, стоял, постругивая ножом палочку, один из жителей села.
— Путники! — окликнул он их. — Что это вы обходите наше село? Уж не брезгуете ли вы нами?
— Брезгуем, — ответил Джамхух, — и сам знаешь почему. Весовщику Нашей Совести нечего взвешивать, когда он занимается людьми вашего села.
— Надо же ему на ком-то отдохнуть, — дерзко бросил житель этого села, — вот он и отдыхает за наш счет. А то мы все боимся, как бы он не надорвался, взвешивая вашу совесть. Ха! Ха! Ха!
— Джамхух, — сказал Силач, потирая руки, — можно я его как следует проучу?
— Не надо, — остановил Джамхух, — они сами от безделья скоро перережут друг друга.
Так они миновали это село, стоявшее на караванной дороге и развращенное работорговцами, провозившими здесь рабов с Северного Кавказа в Рим и Византию.
К полудню следующего дня друзья вышли к большому абхазскому селу под названием Дал. Это было во всех отношениях хорошее село, но здесь жил молодой князь, приторговывавший рабами. Он был племянником бездетного абхазского царя и уже привык к своей безнаказанности.
У входа в село их встретили старейшины.
— Добро вам, путники! — сказали они. — Кто вы и куда держите путь? Не встречался ли вам Джамхух — Сын Оленя? Говорят, он идет в нашу сторону.
— Я и есть Джамхух — Сын Оленя, — признался Джамхух. — Знаю, зажиточно ваше село и трудолюбиво. Лучшие винограды Абхазии созревают в ваших виноградниках. Но также знаю, что ваш молодой князь приторговывает рабами. А это позор! Образумьте его, пока не поздно!
И тут совестливые старейшины покраснели и опустили головы.
— Правда твоя, — сказал самый старший из них, — тайно, по ночам приторговывает рабами наш князь. Но торгует он рабами из чужеземных народов. Ну разве что иногда его люди прихватят зазевавшегося эндурца.
— Неважно, кем торгует, — рассудил Джамхух, — абхаз, продающий раба, — это уже порченый абхаз. Сегодня он торгует зазевавшимся эндурцем, а завтра возьмется за своего абхаза.
— Ох, и не верю я, — сказал Опивало, — в зазевавшегося эндурца. Скорее весь мир зазевается, прежде чем найдется хоть один зазевавшийся эндурец.
— Нет худшей заразы, чем рабство, — продолжал Джамхух. — Представьте такое: скажем, моя пересохшая обувь давит ногу. Можно сказать — стопа моей ноги в рабстве. Оттого, что стопа моей ноги в рабстве, все тело мое чувствует неудобство. Оттого, что тело мое чувствует неудобство, у меня портится настроение, и, значит, душа моя теряет равновесие и правильное отношение к людям. Вот точно так же, если червоточина рабства завелась в деревне, душа ее жителей теряет равновесие и справедливое отношение к людям.
— Ты прав, Джамхух, — сказали старцы, — твоя мудрость — наша опора. Но наш царь ради племянника обещал построить в нашем селе храм Великому Весовщику Нашей Совести. Ради добра, которое принесет храм людям нашей деревни и окрестным деревням, мы терпим баловство князя работорговлей.
— Мудревато, да внутри вата, как говаривал один проезжий скиф, — отвечал Джамхух. — Храм, воздвигнутый на лукавстве, — это лавка менялы, и больше ничего. Неужели вы думаете, что Весовщик Нашей Совести этого не знает? По старым законам высшая власть села — народная сходка. И если она осудит князя, он должен ей подчиниться. Народ царю платит подать и отдает сынов для войска. Больше народ царю ничем не обязан. Высшая власть села — народная сходка. Если абхазы забудут об этом, они будут наказаны провидением.
— И уже, кажется, наказаны, — сказал старейший из старейшин. — Странное чудо случилось в нашем селе. Ни один прорицатель не может разгадать его значения. И мы всем этим опечалены. У нашего односельчанина, почтенного торговца вином, в двадцативедерном кувшине завелась рыба. Она плещется в кувшине и иногда, высовывая голову, поет застольную песню «Многие лета». Ну, то, что она поет, это понятно. В кувшине с вином она, конечно, опьянела и поет. Но нас удивляет и печалит, как — как?! — рыба могла попасть в кувшин с вином. Такого отродясь ни один абхаз не слыхал.
— Ладно, — сказал Джамхух, немного успокоившись, — пойдем посмотрим.
— Не означает ли рыба, плещущаяся в кувшине, — спросил один из старцев, когда они шли к дому виноторговца, — что нас враги покорят и сбросят в море к рыбам?
— Не означает, — сказал Джамхух. — Но кто слышал, как она поет?
— Как она поет, кое-кто слышал, — отвечали старейшины. — Но как она плещется в кувшине, видели мы сами своими глазами.
Они пришли к хозяину самых богатых виноградников села, и тот повел их в сарай, где у него были зарыты в землю кувшины. Хозяин открыл крышку одного из них, и Джамхух вместе с друзьями заглянул в него. Темно-красная поверхность вина колебалась. Чувствовалось, что в кувшине ходит какое-то живое существо.
— Может, перелить вино из кувшина, — сказал хозяин, — чтобы поймать рыбу?
— А зачем переливать, — развел руками Опивало, — я сейчас приналягу и доберусь до рыбы.
Не успел хозяин опомниться, как Опивало лег перед кувшином и, сунув туда голову, стал пить вино, постепенно углубляясь в кувшин, что явно не нравилось хозяину, хотя он вместе со старейшинами был поражен такими способностями Опивалы.
— Зачем было выпивать? — бормотал хозяин, стараясь из-за головы Опивалы заглянуть в кувшин. — Можно было перелить в амфору.
А между тем Опивало, усердствуя, уже наполовину влез в кувшин, и было похоже, что он скоро свалится в него.
