Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин
— Бегал, угрожал... Но не всерьез же! В расстройстве!.. А Валька сам прибежал ко мне, мол, помоги. Трое в лодке пошли, наверняка аханы поднимать. Еще мать не спала моя. Она подтвердить может.
— Мать отпадает. Близкая родственница.
— Ну, тогда сам Валька, если выживет, — Василий устало опустился на борт лодки. Хотел было что-то сказать еще в защиту от столь неожиданного обвинения, но почувствовал, что не сможет этого сделать, язык не слушался. Голоса не было.
Трое в лодке гребли, сменяя друг друга все чаще, уже более двух часов. Берег, обозначенный редкими ночными огоньками, казалось, не приближался.
Когда появилась лодка, Бондаренко оставил Василия и бросился к воде, зашагал параллельно движущейся лодке.
Василий бежал следом за участковым:
— Ружье хоть верни!
Лодка на миг замерла, пошла перпендикулярно берегу.
Первым на песок стал высокий. Встретившись взглядом с Андрюхой Колосовым, он, что-то пробормотав, опустил голову.
Бакланов громко сказал:
— Какая невоспитанность! Ну просто пошлость и хамство!
Высокий рванулся и бросился бежать. Этого никто не ожидал.
— Стой! Стой, стрелять буду! — вопил вслед высокому Бондаренко.
За беглецом бросилось сразу несколько человек. Замешательство позволило выбравшемуся на песок еще одному браконьеру побежать в другую сторону. Тот, что оставался в лодке, поднял ружье и пошел на берег спокойно и решительно.
Василий, только что вернувший себе свое ружье, замер чуть позади участкового.
— Брось оружие! — громко приказал Иван.
— Выкусишь! — ответил бандит.
Иван схватился за кобуру. Вынуть оружия не успел. Два выстрела прозвучали почти одновременно.
Вася Конешно и тот, что гремел мокрым плащом в лодке, нажали на спусковые крючки. Вася чуть раньше. И вот это «чуть» спасло жизнь участковому. Выстрелом с берега ружье из рук браконьера было выбито. Оно разрядилось уже в полете, высадив стекла на фарах «Колхиды» Шуры Бакланова.
Обезоруженного бандита взяли под руки Колосов и Руснак. Иван Бондаренко, оглушенный, сидел у воды на корточках.
СОЛЬ ЗЕМЛИ
И снова летит вдоль дороги, параллельно «Москвичу», пестрая птица. Путь кажется, как никогда, длинным. А в конце его больница.
Колчедан позвонил, сообщил, что Валентин ранен, что пропал без вести Евграф Руснак.
Но не только из-за этих плохих новостей не радуется Олисава только что вышедшей своей книге. Он жалеет о том, что не увидел ее отец. Посвященная ему, она не успела ко времени.
Некоторые страницы своей книги Олисава помнит почти наизусть...
...Перед троицыным днем отправлялись мы небольшими ватагами в степь — травы да цветов собрать. Ими украшались комнаты. В прохладных с земляными полами наших жилищах весеннее степное убранство не вяло сутки. В хатах пахло полем. Засыпали мы, ребятишки, с особым праздничным чувством. Как же, сама природа в гости пришла. Конечно, тогда именно так сказать о природе мы не умели. Просто понимали это глубинно, внутренне, без слов. Бывает ведь такое понимание, когда нет нужды его обозначать. Да и словом «природа» мы не пользовались. Как-то не надо было. И слово «Родина» не употребляли. Разве когда в школу пошли. Там учитель впервые громко произнес это слово и написал на доске. Написанное, оно казалось почему-то не таким длинным, как произнесенное. Долгое время, а точнее сказать — и по сей день эти два слова для меня почти одно и то же значение имеют, одна суть в них заключена. Не представляю себе одно без другого. Они как две ладони одного человека — правая и левая. Соединились — получилась горсть. Зачерпни воды из родника, пей. Подмости под голову, гляди в небо, мечтай. Или под щеку, спи. И тебе обязательно приснится что-нибудь хорошее. Может быть, детство! Насобирав травы и цветов, искать камни принимались.
В степи было много заброшенных колодцев. Глубоких, узких. Когда-то в них была сладкая вода. Чабаны поили ею овец. Но со временем, как вспоминали старожилы, после извержения вулкана — было то перед четырнадцатым годом — вода в колодцах стала горькой. Вот и забросили эти колодцы люди. А мы их находили по выдолбленным из цельного камня-известняка невысоким срубам. Известняк потемнелый, покрытый зелено-бурой коростой лишайника. Веяло от тех колодцев какой-то непостижимой тайной. Бросишь в колодец камень. Слушаешь. Кажется, летит он долго. Вдруг далекий гул, будто что под землей взорвалось. Всколыхнувшаяся вода как бы вспышку посылает. Успокоится вода. Смотришь вниз: далеко-далеко в черном круге отражается сруб и твоя голова. Знаешь, что это ты отражаешься, а все-таки жутко. Чудится, что на тебя кто-то с той стороны уставился. Ты еще один камень опускаешь. Он полетел. Прорвал черное зеркало, грохнуло. Улетел твой камень на ту сторону. И снова круг успокоился. И снова на тебя смотрит тот, похожий на тебя, только черный.
Сейчас я могу сказать: смотрит, словно из иного измерения. И этот круг жидкого зеркала как бы тонкая пленка между мирами, антимирами. Ишь как взрывался камень, когда прорывал ее!
Сегодня у меня такое чувство, что те камни, что я бросил в горькие колодцы моего детства, как булавы мифического богатыря, по истечении положенного срока должны возвратиться назад. Из неимоверной глубины моего детства. Высоты детства.
Возвращаюсь домой. Туда, в тот дом, откуда я пытался выбросить последний камень моей бабки. Когда отнялись у нее руки и ноги, она попросила нас положить ее во времянке. Никому мешать в доме не хотела. Говорила, мол, во времянке я спокойно все додумаю, в тишине последние деньки полежу. Каждое утро ходили мы с матерью постель ей перестилать. Однажды я поднял перину и увидел камень-голыш. Когда-то батя привез его с моря. Бабка просила найти ей такой камень. Гнет, говорила, для солений нужен. Показал я глазами на камень. А мать мне знаки подает, мол, вынеси его, камень, на улицу. Я и вынес. Бросил у сарая. На следующий день поднимаю перину — камень на месте, как давеча. Я снова его выволок. Через пару дней снова камень этот там же находим. Спросить хотели у старухи, да передумали. Говорила она трудно. Видит, что мы ее с трудом понимаем, нервничает. Не стали спрашивать, и камень не стали больше убирать. Так и умерла
