Подсолнухи - Василий Егорович Афонин
Победили. Но и после победы нельзя: все поломано, все разрушено, нужно строить, нужно восстанавливать, нужно работать изо всех сил, из последних, ничуть не меньше, чем в войну. Наладится жизнь, тогда и поедем. Помните все это, Тимофей Гаврилович.
Пятидесятый, еще год, еще один, еще год. И вдруг оказалось, что можно и паспорт получить, и выехать можно за пределы сельсовета, за пределы района своего, области. Куда хочешь. Куда, как говорится, глаза глядят. Дедам и здесь было терпимо, отцам все вроде некогда было — дела: колхоз, война, лишения. А детям, оказывается, можно. Хочешь на север, хочешь на юг. Получай паспорт, выбирай место — страна большая, покупай билет и — до свидания…
Долго вспоминала деревня, как девка из одной семьи — семья здоровая: детей только одиннадцать душ да самих двое — уехала в Крым. Жили они на Шегарке так, что слезы выжимало из глаз, глядя на них. Утром варила мать детям двухведерный чугун нечищеной картошки, ставила на пол среди избы и уходила на целый день на работу. И хозяин уходил. Картошка та в чугуне — и завтрак, и обед, и ужин. Зайдешь в избу, а они вокруг чугуна ползком, один другого меньше, девка — старшая. Нечесаные, немытые, бесштанные. Сопли висят. Наедятся, воды из ведра ковшиком попьют — и играют тут же.
Девка эта самая, старшая, после семилетки — не со своим годом училась, поздно, лет шестнадцати закончила — чуть ли не сломя голову кинулась из деревни родной. В Крым. Сама. Прослышала ли, из книжек ли узнала, что жизнь в Крыму иная, — поехала. Никого у нее не было там: ни родных, ни знакомых, никто не ждал ее, не встречал. Думали, хана девке, сгинет. Нет, не пропала. Год почти молчала, потом письмо: закончила курсы штукатуров, работаю, живу в общежитии. Еще через некоторое время: вышла замуж, у мужа свой дом, сад большой, живу хорошо, даже и не верю, что можно так вот жить. Сады кругом, виноградники, фруктов и овощей вволю, комаров нет, зима теплая. Тятя и мама, приезжайте в гости посмотреть, понравится, переедете навсегда. Сколько можно в болотах сидеть…
И снова мыслями возвращается Тимофей Гаврилович к детям своим, получившим образование. Ну а если случится такое, что все до единого получат высшее образование? Что тогда? Такого вроде бы и не должно произойти, чтоб все. Один ленив, второй просто неспособен от природы, не дается ему учеба, третий по каким-то там иным обстоятельствам — семейным, скажем, не может учиться. Четвертый… Ну а если бы — да, все с дипломами? Значит, по конторам расселись бы они, руководить. А работать? Не сядет же на трактор он с высшим образованием. Нет, не сядет. Скажет: а для чего же я тогда учился пять лет? Может, и прав будет. На трактора вон после четырех-пяти классов да трехмесячных курсов садятся. А за скотом будет он ухаживать, имея диплом в кармане? Нет, не будет. Представь, вот он стоит под кустом вместо Петра Рябова, мокнет, сапоги на нем резиновые, дождевик, под дождевиком фуфайка, а в кармане фуфайки институтский диплом. Или дома хранится, в газету завернутый. Не представишь, не будет такого. А без скота никак нельзя, скот кормит и крестьянина, и рабочего, и всех прочих. И землю бросать нельзя, она в первую очередь кормит — и скот тот же, и людей.
Петр Рябов не мог учиться, потому и пасет сейчас скот. И Тимофей Гаврилович не мог, не получил образования, четырехклассную школу всего закончил в своей деревне, топором зарабатывает. Дарья Степановна лет с двенадцати начала помогать матери по дому и на дворе, до учения руки не дотягивались. Сын их, Дмитрий, получил диплом. Высшее образование. У самого охота была, и у родителей его была охота, чтоб сын стал образованным. Всего несколько лет учебы — считанные годы, — а потом совсем иная жизнь, отличная от крестьянской. Красивый мундир, рука в тонкой коричневой перчатке. Фуфайку уже и не наденет. Зачем? Да и отвык.
Так как же быть: чтоб все были грамотными? Или через одного? Но ведь и в теплых районах, где морозы не морозы, грязи меньше, комаров нет, слышно, молодые так же уходят по городам. И не только на учебу — лишь бы в городе приткнуться. На завод, на стройку. Училищ всяких технических полно, специальностей десятки — выбирай. Закончил — на предприятия направляют, самому не искать работы. Он к восьми пошел на завод, в пять дома. Сено ему не косить, дрова не готовить, за скотом не ухаживать, огородом не заниматься. Что нужно для семьи, он спокойно купит в магазинах — вот они, рядом.
Значит, не только тяга к учебе. Стремятся туда, где легче. Там легче — здесь тяжело. Верно, тяжело. Но сейчас не так уж и тяжело, как бывало. Деды вручную, отцы вручную, внуки — на машинах. Теперь даже пастух пешком не ходит за стадом: лошадь дают. Машин каких понаделали: косят, сгребают, мечут, жнут. А ты сиди, рычаги передвигай, управляй машиной. Но сажать некого на машины, опоздали на несколько лет. Пораньше бы немножечко.
Хоть и машины, да, но все равно сама по себе жизнь крестьянская намного тяжелее городской, это видит-понимает каждый. Может, потому у молодых не только равнодушие к труду крестьянскому, но и страх перед ним. Понаблюдали они за дедами-отцами и решили: нет, мы так жить-работать не будем. Собрался да и уехал. А любовь к краю своему, к месту, где ты родился? А ее нет, любви. Почему? Работа тяжелая на этом месте. Разве можно любить то, что тяжело? Нет, конечно, что за вопрос странный.
«Но мы-то любили, — спорит мысленно Тимофей Гаврилович. — И землю эту вот, шегарскую, и труд, принятый от дедов. Почему же вам не передалось? Не сумели мы, видно, передать. Сами виноваты. Отпустил же вот я своих детей из дома, сам заставлял учиться, не лениться. Чего же, спрашивается, и переживать теперь…»
Но ведь не может и такого случиться, чтобы все ушли с земли. Такого не бывает. Кто-то все равно должен остаться. Кто? Тот, кто по природе своей деревенский. Да, есть такие, но ведь их мало.
«Тогда перестанут уезжать из деревень, — говорит зять Тимофею Гавриловичу, — когда не будет различия между городской и деревенской жизнью. Когда грани сотрутся. Процесс этот долгий и болезненный чрезвычайно, затянется он на много лет. Да, так…»
Субботний сентябрьский
