Александр Шмаков - Гарнизон в тайге
— Васильев, ко мне.
— Слушаю, товарищ командир.
— Кого назначите связистом?
— Вернулся Бельды и просит разрешения остаться на стрельбе.
Сзади Шехмана появляется связист с забинтованной рукой.
— Быстро к телефону, — говорит Шехман и передает команду на огневую позицию.
Что-то грохнуло в воздухе. Над головой со свистом пролетел снаряд, и в 15 метрах у цели от равнины моря поднялась громада воды. До наблюдательного пункта донесся глухой звук разрыва.
Кирюша Бельды видел, как комбатр, наклонившись над графиком, делал расчет и вторично подал команду. Мягким ударом ответила батарея. Четыре снаряда легли перед целью.
— Минус, — сообщил разведчик, наблюдавший в стереотрубу.
На покатом лбу Шехмана вздрогнула вздувшаяся жилка. Кирюше Бельды хочется сказать, чтобы командир не торопился. Всю зиму готовились.
Шехман быстро высчитал поправки. Время не ждет, катер не стоит на месте. Успех в бою приносит быстрота решения.
— Правее 005, прицел 122, два снаряда на орудие, беглый огонь!
Шехман вышел из-за столика и поднес к глазам бинокль. Кирюша с волнением передал команду на огневую позицию и с надеждой смотрел на разведчика, прильнувшего к стереотрубе. Сейчас будет известен результат. Это — решающая и последняя очередь.
Не прошло и четверти минуты, как в воздухе вновь загудело. Совсем низко, чуть ли не задевая кроны деревьев, пролетел невидимый снаряд, за ним второй, третий… Далеко в море к небу поднялись столбы воды, рассыпались в воздухе, и плавающая мишень исчезла.
— Цель поражена! — доложил разведчик.
— Передать на командный пункт, — опуская бинокль, сказал Шехман.
Кирюша Бельды быстро схватил телефонную трубку.
— Цель поражена! — и услышал, как в трубке ответили: — Разве наша батарея подкачает…
Он понял, что схватил трубку не с того аппарата и виновато поглядел на комбатра. Шехман укоризненно покачал головой и попросил связиста повторять за собой телефонограмму:
— Задача батареей выполнена, бронекатер уничтожен.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Бойцы собрались около палатки-клуба. Радисты по кустам натянули кабель, повесили репродукторы. Библиотекарь, хмурый, как пасмурный день, раскладывал на полотнище газеты, журналы, выдавал настольные игры. Погода мешала развернуть работу читальни на открытом воздухе.
Стрельбище огласилось визгливым, пронзительным пением. Транслировали недавно привезенную пластинку «Кармеллу». Странно было слушать испанскую певицу, представлять ее пляску здесь, среди грустной тайги, разорванных облаков, торопливо бегущих по небу, среди красноармейцев и пулеметов.
Зарецкий суетился на линии огня. Командирам рот разрешено было вторично проверить бой пулеметов. Ответственность всегда прибавляет заботы. Сегодня у Зарецкого они увеличились. Он дежурный на стрельбище. То волновался за свой батальон, теперь надо еще беспокоиться за каждого стреляющего. Разрешение проверить пулеметы дал Мартьянов. Зарецкий передал телефонистам приказание: «Спрятаться».
Сигналист сыграл «внимание», и резкий звук корнета на мгновение заглушил голос Кармеллы… Красноармейцы-показчики поспешили к укрытиям в блиндажи. Командиры пулеметных рот легли за пулеметы. Крюков стрелял первым. Мишень упала, значит, поражена. За Крюковым стрелял Болвинов. Он долго не знал, какой следует поставить прицел. Он стал стрелять одиночными выстрелами. Мишень стояла. Тогда Болвинов дал короткую очередь. Мишень по-прежнему оставалась непораженной.
— Почему? — подбежал к нему Зарецкий. — Почему? Торопишься?
— Не тороплюсь.
— Нервничаешь?
Зарецкий запросил показчиков. Они дали отрицательный ответ.
— Белый свет большой.
— Товарищ командир батальона…
Зарецкий уже взвинчен, глаза его нервно бегают.
— Отстреляете на «отлично», смотрю я, — подчеркнуто сказал он и опять запросил показчиков.
— Рикошет есть! Мишень землей залепило, — ответили, — а пробоин нету…
Болвинов сбит с толку, пожимает плечами.
— Не пойму, — на его ссутулившуюся фигуру жалко смотреть.
— Кто же должен понимать, если не командир роты?
Подошел Крюков, спросил:
— Пулемет хорошо подготовлен?
Болвинов стал на колени перед пулеметом, проверил все, что может мешать нормальному бою. Со стороны советовали:
— Грунт мягкий, пулемет надо перенести на другую площадку.
Крюков предложил переменить ствол. И вдруг, поднявшись, Болвинов спросил:
— Ствол-то какой поставил? Новый, старый?
— Не помню, — отозвался растерявшийся командир взвода.
— Так и есть, старый…
Принесли запасный ствол, и пулемет после первой очереди поразил мишень.
— Не чувствуете ответственности, товарищ Болвинов, — бросил Зарецкий и ушел к другому пулемету.
* * *…Лицо Болвинова передернуло судорогой, когда телефонист, словно раздумывая, передавать или не передавать, сказал:
— Четвертая ноль.
— Ноль? — переспросил комроты. Около него появился Зарецкий. Комбат закусил нижнюю губу и посмотрел на Болвинова с недоумением и злобой.
— Телефонисты, переспросите, сколько четвертая? — раздраженно крикнул Зарецкий.
— Четвертая ноль, — повторил телефонист.
— Третье невыполнение. Значит… — Зарецкий сделал паузу, — оценочка «отлично» фю-ю! — он выразительно покрутил вскинутой вверх рукой.
Рота Болвинова получила оценку «удовлетворительно». Оценка много значила для Зарецкого. Он пытался испросить разрешение на перестрелку. Инспектирующий сидел за столиком в тени ветвистой лиственницы, подсчитывал на блокноте результаты стрельбы. Черные казачьи усики его подергивались, когда он отпивал частыми глотками из стакана крепкий и горячий чай. Лицо его и весь вид выражали утомленность. Зарецкий не сразу заговорил о своей просьбе.
— Ничего не поделаешь… Перестреливать, сами видите, нет основания.
Зарецкий ждал другого ответа. Он надеялся на перестрелку. Он повторил свою просьбу, пытаясь ее мотивировать: сказал что-то о плохой погоде, изменении давления воздуха, усталости красноармейцев от хозяйственных работ, недостаточной стрелковой тренировке.
— В боевой обстановке, товарищ командир батальона, не апеллируют к погоде и туману, стреляют при любых условиях…
Видя растерянность Зарецкого, инспектирующий добавил: — Я понимаю вас и сочувствую вам. Если бы рота Болвинова отстреляла задачу на «хорошо», все стрельбы получили бы оценку «отлично», но… теперь уже ничего не изменишь…
Он мягко взглянул на Зарецкого, и усы его мелко-мелко задрожали. Весь разговор инспектирующего Зарецкий расценил, как снисходительное сочувствие, скорее похожее на оскорбление. Он готов был приписать в порыве возбужденности прямую издевку над ним всех, кто окружал его.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Удрученным возвращался Зарецкий домой. Он ни разу еще не приезжал таким разбитым, измученным, усталым.
Сегодня все казалось ему больным, даже пулеметы, и те неестественно корчились при стрельбе, лента тряслась в приемной коробке, как больной лихорадкой.
— Гадко, противно, — сказал Зарецкий после длительного раздумья. Он не узнавал свой голос — слабый и неуверенный. Комбат тяжело поднял голову. По бокам дороги ровной стеной тянулись мрачные, сливающиеся силуэты деревьев.
Лошадь, как бы испытывая все, что переживал ее хозяин, медленно брела, осторожно переставляя ногами, свесив голову и опустив шею.
Далеко внизу замерцали электрические огни. Зарецкий достиг перевала. Отсюда дорога шла вниз. Поток унылых, безнадежных мыслей прервался. Он тронул поводья. Ритмичный цокот копыт стал громким, единственно нарушающим тишину тайги.
Позднее, когда Зарецкий, отведя лошадь на конюшню, поднялся на крыльцо, он, минуту задержавшись перед дверью, подумал: «Сейчас Ядвига спросит, каков результат стрельб. Что сказать ей? Я заговорю с женой не о стрельбах…»
Встряхнув кожанку, словно освобождаясь от мучительных переживаний, он открыл дверь. В комнате стоял знакомый запах духов. Ничего не сказав жене, он молча разделся, помыл руки и приблизился к столу. «И отношения наши стали не те, — подумал он. — Раньше Ядвига не усидела бы, а поднялась навстречу».
Жена сидела в кресле и читала книгу. Тюлевая занавеска была наполовину затянута. Ядвигу захватила книга Никифорова «Женщины». Она хотела быть похожей на…
— Яня, — тихо сказал Зарецкий, — что есть покушать?
Он спросил для того, чтобы начать говорить с ней, услышать ее голос.
— А-а? — недовольно отозвалась жена, на мгновенье оторвала глаза от книги, отложила ее и посмотрела на мужа. Ее удивила вялость и необычное, жалкое выражение его лица.
