Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
— Я скажу, — воспрянул Матвей Степаныч. — Так давайте: кто за колхоз — поднимем руки и останемся тут, в школе, а кто против — пущай до дому уходит.
— Правильно!
— Идет так! — откликнулось собрание отдельными голосами.
— Голосую! — ухватился за это предложение Василий Петрович.
Снова все стихло. Решалось! Надо было поднять руку и остаться или не поднимать и уйти. Уйти нетрудно, но зачем? Чтобы снова не спать ночей и думать, думать, думать — что же делать?
— Голосую! — повторил еще раз председатель собрания. Вдруг он увидел в глазах многих того самого раздвоенного человека, знакомого по своим думам, и прервал самого себя: — Нет, подождите! Речь скажу и я. — Неожиданно для всех он сжал кулаки, потряс ими над головой и зычно выдавил все, что было в его силах и способностях: — Не можно так жить! С тоски пропадешь! — И сразу же тише: — Знамо дело, боязно, но… начинать надо все равно. Я… останусь тут. — И уже в третий раз, спокойно, поправив бороду, торжественно сказал: — Голосую!.. Кто за колхоз… поднимем руки, товарищи. — И поднял свою, первую, она возвышалась над всеми, широкая, трудовая ладонь.
В сизой дымке поднимались руки одна за другой. Но Василий Петрович все еще не считал — он хорошо знал народ своего села.
Вот Виктор Шмотков отвел правую руку от шапки, но рука, будь она неладна, не послушалась и вверх не пошла; он уперся ею в бок, чтобы прочнее держалась, и даже глянул на нее — так ли лежит.
Василий Петрович стал считать, шевеля губами.
— Вслух считай! — потребовали несколько человек.
Он стал считать вслух:
— Сто пять… Сто шесть… — При каждом появлении новой руки он возвышал голос. — Сто десять! Кто еще? Витька! Ты чего же?
— Сто одиннадцать! — воскликнул Виктор облегченно и сам недоумевал, как это рука оторвалась сама собой и взмыла вверх вместе с шапкой. И Виктору стало легче.
После того как Василий Петрович закрыл общую сходку, добрая половина крестьян ушла: они неловко потолкались между всеми и — бочком, бочком — пробирались к двери; там неуверенно надвигали поплотнее шапки, нерешительно оглядывались назад и тяжелой походкой выходили на крыльцо. В школе стало просторно и спокойно — остались те, кто голосовал за колхоз. Против колхоза не голосовали (председатель сходки даже не сказал таких слов: «Кто против?»). Тем самым был оставлен «резерв» для каждого ушедшего из школы: он не против колхоза — он еще подумает.
Здесь же сразу открыли первое в истории села общее собрание колхоза. Сначала решили выбрать трех: председателя, заместителя и завхоза. Дядя Степан заговорил первым:
— Завхозом-то — Матвея Степаныча. Обязательно.
— Выходи, Матвей, — обратился к нему без обиняков Василий Петрович.
Матвей Степаныч, ни слова не говоря, вышел к столу и поклонился собранию низко, по-старинному. В ответ на это дружно поднялись руки. Так и получилось тогда само собой, что выборы начали с завхоза.
Кандидатуру Федора внес сам Крючков и добавил:
— Лучшего председателя не найдем. — Теперь собрание проходило тихо, серьезно и спокойно — здесь были только те, у кого душа почти стала на место. После голосования Федор, по примеру Матвея Степаныча, последовал старинному обычаю, которым подчеркивалось уважение к обществу и ответственность перед ним: он поклонился собранию низко, как полагается, чем все остались весьма довольны.
Выборы правления прошли спокойно, а Федор Ефимович Земляков стал председателем колхоза «Новый чернозем».
Уже начали расходиться по домам, как в школу вошли четыре человека: Андрей Михайлович, какой-то незнакомец и два милиционера.
— Ты откуда? — тихо спросил Федор у Андрея, когда тот подошел вплотную (пока Крючков читал документ незнакомца). — Куда ты смылся с собрания?
— Где был, там нету. Расскажу потом. — И так же тихо добавил: — Уполномоченный райкома и райисполкома приехал.
— Где ты его нашел?
— Подхожу к школе, а он с милиционерами подъехал.
Уполномоченный пожал руки сидящим за столом и всем, кто стоял близко, назвал свою фамилию:
— Лузин.
Милиционеры просто козырнули всем сразу и сели рядышком, как близнецы, одетые во все одинаковое.
Лузин спросил, не обращаясь ни к кому:
— Устали? — и, не дожидаясь ответа, сказал с нижегородским акцентом: — На сегодня-то хватит.
— А мы уже закончили, — подтвердил Крючков. — Колхоз есть!
— Мне сказали — у вас намечено на воскресенье. Почему передумали? — спросил Лузин.
— Долго рассказывать, — ответил Андрей Михайлович за всех. — Все узнаете.
— Ну хорошо. Тогда сделаем так: на двадцать минут останемся здесь. Расскажете мне, и я кое-что расскажу маленько.
Этот разговор происходил около стола и так тихо, что колхозники мало чего поняли, кроме одного: приехал уполномоченный из района и два милиционера.
…Было уже три часа ночи, когда тесным кружком коммунисты уселись вокруг стола. Лузин, прежде чем начать совещание, обратился к милиционерам:
— Вы, робята, подежурьте-ка около школы-то. Не ровен час, кому-то захочется послушать маленько, а этого пока не след. — Оба милиционера вышли, а он продолжал: — Дело, робята, серьезное. — По такому простому обращению, нижегородскому говорку и проскочившему слову «робята» все поняли, что перед ними — простой трудовой человек, хотя по одежде — руководящий (черная гимнастерка, галифе, широкий пояс). Он и сам без стеснения пояснил: — Давайте-ка поговорим по душам. На меня-то особо не лупите очи — я ведь такой же, как и вы. Из-под Нижнего я. А работал в Ельце, на цементном заводе, рабочим. Потом в Белохлебинске — на чугунном, заместителем директора, а теперь вот в район бросили. На колхозы бросили. И вам скажу прямо, как мужик коняге: чем могу, помогу, а воз-то тебе везти. Сперва разберемся давайте. Вот. Скотины много порезали?
— Есть, — неопределенно ответил Крючков. — Проморгали.
— Тоже не здорово. Поэтому и с собранием поспешили — понимаю. А что думаете делать дальше?
Вместо ответа Крючков сказал:
— Небось вы и привезли новости. По ним и будем правиться.
Остальные согласно поддакнули.
— Если так, то слушайте новости, — многозначительно подчеркнул Лузин. — Секретаря-то райкома, Некрасова-то, сняли с должности.
Крючков вскочил, Федор медленно встал, Андрей Михайлович выругался незаметно для самого себя, а Матвей Степаныч охнул как от боли.
— Сняли, — продолжал Лузин. — «За либерализм в коллективизации и за потворство кулакам» — так записано. — Он вздохнул. — Вот они дела-то какие, робята… Тебе, Крючков, — выговор. Тебе, Вихров… Ты — Вихров? Ага. Тебе — выговор. Обоим вам — за самый низкий процент коллективизации и за этого… Как его? — Он достал из кармана бумажник, из него вынул лист бумаги, пробежал глазами. — И за Кочетова Василия Петровича. Скрыли его как кулака, арендатора, нанимателя. Вот. Четыре заявления на него есть, а вы вроде защитили.
Все опешили. Никто сначала не смог произнести ни слова. Первой промолвила Зинаида, просто, по-женски:
— Чепуха-то какая!
— Какая такая чепуха? — спросил у нее Лузин.
И только после этого всем захотелось высказаться.
— Чепуха! — воскликнул Крючков.
— Он же вечный середняк, Кочетов-то, — старался убедить Лузина Матвей Степаныч. — Разве ж это допустимо! Человек — трудовик, все своим горбом, а его в кулаки записали. Невозможно.
— У него сын — комсомолец, — сказал Миша, волнуясь. — Самый хороший парень. Кто это там наворочал?
— Клевета, — сказал Андрей Михайлович. — Кто писал заявления?
— Если бы нам с тобой показали эти заявления. Я знаю столько же, сколько и ты, — ответил Лузин.
Только один Федор не произнес ни слова. Лузин, поворачивая голову то к одному, то к другому из говорящих, видимо, растерялся. Не верить он не мог. И тогда он спросил:
— А как же быть? Я ведь привез решение райисполкома о раскулачивании Сычева и Кочетова.
Наконец отозвался Федор:
— Мы Кочетова раскулачивать не будем. — Эти слова он сказал так, будто вопрос не подлежит больше никакому обсуждению.
Лузин видел по лицам, что заставить их нельзя. У него мелькнула мысль: «Вернуться в райком и все рассказать». Но потом он вспомнил, как новый секретарь рвал и метал по поводу «низкого процента» в Паховке (ноль!), как он всю партячейку обозвал подкулачниками, и мысленно решил: «Ехать бесполезно. Лес рубят — щепки летят». После этих коротких размышлений он сказал так:
— Вот что, робята: выполнять партийное поручение я обязан. И вы обязаны. Жалуйся, но делай. Будем делать. Все. Делать завтра, ночью.
Выход нашел Крючков, предварительно пошептавшись с Федором:
— Ладно. Решение есть решение. Но имущество Кочетова не трогать. Опечатать и — не прикасаться. Сам свяжусь с областью, сегодня же отправлю пакет. Я докажу.
