Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
— Присаживайтесь, Танюша, — приветливо встретила ее Клара Евгеньевна. Она была уже в другом, нарядно-пестром платье.
И Сергей Вавилович, надевший голубоватую нейлоновую сорочку с галстуком, тоже выглядел празднично.
Все начали преувеличенно весело и шумно рассаживаться, делая вид, что в этом доме все хорошо, все в порядке. Николай даже включил транзистор, повесил его на спинку стула, и внизу, у ног, заголосил, завизжал, загромыхал джаз.
Сергей Вавилович разлил желтое вино в стопки — стеклянные бочоночки, тяжелые от толстущих, для устойчивости, донцев.
— Ну, молодежь, за ваш приезд, за ваше счастье!
Таню опять удивила «лохматость» и глухость его голоса. Казалось, его уже за порогом не услышишь: где раздается голос, там и падают слова, у них нет звучности.
Таня пригубила из «бочонка». Николай положил ей в тарелку рыбу:
— Стерлядочка! Горячего копчения.
Она попробовала кусочек в кожистой крепкой шкурке и улыбнулась Сергею Вавиловичу:
— Вкусно!
Ей хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее.
— Кушайте на здоровье, — ответил Сергей Вавилович, не прикасаясь к закуске.
— Мы всю дорогу мечтали о божественной стерлядке, а особенно об этой вот вязиге! — весело воскликнул Николай, вытягивая из рыбины резиново-податливую веревочку хряща. Полупрозрачная веревочка оборвалась и скрутилась как пружинка.
— Ты в детстве всегда отбирал их у нас, — совсем беззаботно засмеялась Клара Евгеньевна. — Очень он любил помогать мне. Однажды забежал на кухню и увидел на столе масло. Ткнул пальцем — сырое. Ну как же не помочь матери? И потащил масло сушить на солнце. Когда я хватилась, уже во все крыльцо на газете растеклась желтая лужа, ручейки масла ползли по ступенькам.
Все засмеялись и с облегчением начали вспоминать детство Николая.
— Как-то купил я ему пирожное, — заговорил Сергей Вавилович. — Он и спрашивает: «А чего это на нем?» — «Крем». — «Это которым сапоги чистят?»
Громче всех хохотал Николай: уж очень ему хотелось, чтобы всем в этот вечер было хорошо.
Пришлось и Тане рассказывать о своем детстве. Цеплялись то за одно, то за другое, лишь бы не молчать, лишь бы не пустить за стол тень случившегося. И сначала это удавалось, но потом все чаще и чаще в притворное оживление стало вползать смятенное молчание.
И вдруг Тане все в жизни показалось ложным, неустойчивым: не знаешь, что с тобой случится через час и каким обернется для тебя самый близкий человек.
А из-под стула Николая звучала итальянская песня. Она была такая томная, что нельзя было понять, кто поет: то ли женщина с низким, то ли мужчина с высоким голосом.
— Ну, а что же ты играешь в театре? — с преувеличенным интересом допрашивала сына Клара Евгеньевна.
— Да играть пришлось немало. Кассио играл в «Отелло», Олега Кошевого в «Молодой гвардии»…
— Ишь ты! Это солидно. Героическая тема. Ну, а еще? — прямо сгорал от любопытства Сергей Вавилович.
«Вот за театр уцепились», — подумала Таня. Она смотрела на белую ночь в окне, и все вспоминалось ей тяжелое, нехорошее. Она вспомнила, как внезапно, на ходу умер отец, припомнились старость и одиночество матери; полезли в голову разные измены и разводы. Вот и теперь она, Таня, сидит среди развалин семьи и притворяется веселой, ничего не замечающей.
Николай беспокойно посматривал на нее и тут же лихорадочно смеялся, шутил. Он заметил, что отец, никогда не пивший, вдруг хватил целый стакан разведенного спирта. Мать иногда тревожно поглядывала на него.
— Танюша! — громко обратился к Тане Сергей Вавилович. — А вы, как бы это сказать… У вас какое творческое лицо?
Однажды попалось ему в статье вроде бы такое же выражение. Губы его улыбались, а глаза были мутными, тоскливыми.
— Я еще учусь. Какое там у меня лицо! — Таня улыбнулась Сергею Вавиловичу. Повернув голову, она встретилась с глазами Клары Евгеньевны. Лицо у той было спокойным, всепонимающие глаза смотрели ласково и грустновато.
Оживление оборвалось, молчание обступило стол. И только из-под стула какая-то французская певица пела о любви.
— Сплавать бы вам вниз — в Парабель, в Каргасок, туда, где поглуше, к рыбакам, — попытался вырваться из этого молчания Сергей Вавилович.
— Да, интересно там… наверно, — растерянно откликнулась Таня, совсем не зная, зачем ей нужно плыть в этот самый Каргасок.
— Комары заедят, — засмеялся Николай.
— Этого добра хватает, — согласился Сергей Вавилович, наполняя «бочоночки».
И снова замолчали.
Клара Евгеньевна смотрела на жиденькую, северную зарю, которая, видно, так и будет тлеть всю ночь. А Таня смотрела на Клаву Евгеньевну. «Нелегко ей быть спокойной… Не хочу я всего этого, не хочу…» Вспомнилась дележка имущества вот в этой самой комнате, за этим самым столом. Таня зажмурилась, а в душе у нее будто что-то хрупнуло — стало больно и страшно. Николай, ободряя, незаметно погладил ее руку.
Клара Евгеньевна снова торопливо заговорила о детстве сына:
— Помню, Коля, понюхав обертку от туалетного мыла, произнес: «Эта мыла — она пахнет страшным воздухом».
Николай и Таня деланно засмеялись. Сергей Вавилович крепко опьянел от спирта; о чем-то думая, он тяжело и медленно качал головой.
— Я, конечно, не в курсе ваших отношений, — неожиданно громко заговорил он. — Но пусть у вас все будет по-людски… Уважайте друг друга, любите!
— Папа, — хотел остановить его Николай, но отец отмахнулся.
— Главное, нужно в человеке видеть Че-ло-ве-ка! Тогда не будешь, не сможешь топтать в нем душу.
Таня страдающими глазами посмотрела на Сергея Вавиловича. Николай выключил транзистор, опять загремевший джазом.
— Ладно, ладно. Успокойся, — в тишине попросила Клара Евгеньевна.
— Я же тебя на руках носил! — Сергей Вавилович ударил по столу кулаком. От этого удара «бочонки» подпрыгнули все как один. — Пылинке не давал упасть на тебя. И вот — нате вам!
«Зачем он все это говорит! — мучилась Таня.— Сам себя унижает. Есть вещи, о которых лучше молчать».
— К чему сейчас заводить этот разговор? Это все только нас с тобой касается, — мягко и тихо увещевала его Клара Евгеньевна.
— Нет! Не только нас. Им — жить!
— Ладно, папа. — Николай поднялся. — Идем, идем. Мы с тобой еще как следует не толковали. — И он увел отца в спальню.
Таня молчала, не зная, о чем говорить. Клара Евгеньевна отодвинула тарелки, положила крупные, красивые руки на стол.
— Вот так-то, — наконец тяжело вздохнула она. — Жизнь она и есть жизнь. И чего только в ней не нагорожено.
Таня тоже отодвинула тарелки, пепельницу — стеклянное блюдце с застывшими внутри стекла пузырьками — и тоже положила узенькие руки на стол, сцепив их замком.
— Жили мы с мамой плохо, — устало заговорила Клара Евгеньевна. — Война, голод… Раздеты, разуты. Отец на фронте. А тут Сергей Вавилович приметил меня, девчонку восемнадцати лет. Махнула я на все рукой и вышла замуж, хоть он и был старше меня… Ну, жила и жила. Платья были, а любви не было. Теперь вот ухожу. Полюбила человека и ухожу. Сына я вырастила, поставила на ноги. Зачем же смотреть на меня как на преступницу?
— Да нет, почему же вы преступница? — прошептала Таня. — И все-таки не хочется, чтобы случалось такое, — совсем по-детски призналась она. — Внутри как-то все против.
— И правильно, что против… И пусть никогда с тобой подобное не стрясется… Не так-то просто решиться на такой шаг…
Помолчали. Таня почувствовала что-то вроде теплоты к этой женщине, даже не сказавшей, что она берет чужих детей.
— А что же вы с Колей… Какие у вас планы? — осторожно спросила Клара Евгеньевна.
— Не знаю… Мы… — И неожиданно для самой себя сказала: — Просто Коля пригласил меня посмотреть Нарым. — И сразу же после этих слов почувствовала странное облегчение, на душе даже повеселело…
3Потом Николай повел ее на Обь. Они тихонько брели окраиной. Спали среди белой ночи бревенчатые домишки, похожие на бани. На огородных плетнях сушились рыбацкие сети, у изб лежали опрокинутые старые лодки. Прибрежный переулок был усеян рыбьими головами и перламутровой чешуей. Донимали комары. Они просто уже начинали заедать. Таня застегнула пыльник, набросила на голову пестрый платок, завязала его под подбородком, закрыла и лоб и щеки.
— Тут всюду, среди тайги, киснут болота. С них и валит тучами гнус, — объяснял Николай, как-то настороженно присматриваясь к ней. — Охотники и рыбаки надевают на лица сетки, смоченные дегтем. У новичков от укусов лица опухают.
Таня даже вздрагивала от омерзения.
По съезду спустились на берег Оби. Вокруг валялось много отшлифованного водой и галькой плавника, сосновой коры, палок. Николай умело и быстро, как истый таежник, распалил большой трескучий костер.
