Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Умывшись, он сел на свою высокую постель, что смастерила ему Лейла из сухих листьев да скошенного сена, и засмотрелся на девушку.
В своем зеленом бархатном платье она была похожа на тонкое деревце чудесного леса, пронизанного светом и добром…
— Вот и вся история про Эфенди и Лейлу. Эфенди уже нет в живых. Зато с Лейлой ты можешь познакомиться, если заедешь к нам в аул, — так закончила наша спутница свой рассказ.
Самое удивительное, что история эта, так похожая на легенду, была не выдумана. Своими глазами я видела пуговицы, сделанные руками самой Лейлы. А по той же земле, по тем же камням, где скакал и торопил коня Эфенди, теперь ехала в машине его племянница, прижав к груди спящую дочку.
Потом я узнала, что спутницу нашу звать Залму, что она окончила университет в Махачкале и теперь преподает литературу в своем ауле.
Шофер, мельком взглянув на меня, свернул на дорогу, которая вела к аулу Хинди.
Уже сгущались сиреневые сумерки, когда мы подъехали к этому райскому уголку земли.
Домик Залму, резной, как шкатулка, был увит декоративной зеленью. Сквозь виноградные листья просвечивало стекло веранды.
— Мама, встречай гостей! — крикнула Залму, ногой открывая калитку.
И тут же со ступенек легко сбежала маленькая шустрая старушка. Я слышала, как она полушепотом спросила дочь: «Гости? Из города?» И как Залму ответила: «Да, и притом первый раз в нашем ауле». «Тогда я возьму ножницы», — и хозяйка так же бойко поднялась наверх и исчезла за голубым стеклом веранды. Мы ждали у порога.
Откровенно говоря, я и не думала заходить. Мне хотелось только взглянуть на Лейлу — мать четверых сыновей, погибших на войне, на грузинку, полюбившую горца, на женщину, которая травами вылечила стольких людей в ту пору, когда в аулах еще не было ни врачей, ни медикаментов, на человека, который заложил первый камень этого аула-сада.
Но бойкая старушка снова легко сбежала со ступенек и быстро заговорила, обращаясь к нам:
— С приездом, гости дорогие! Спасибо, что не обошли наш дом. Пусть дом без гостей будет у наших врагов.
— Спасибо и вам, дорогая хозяйка, за добрые слова. Я в вашем ауле впервые и в первый раз открываю вашу дверь. По нашему поверью, слова, сказанные мной, должны сбыться. Я желаю всему аулу и в первую очередь дому вашему, чтобы у вас никогда не пустовали колыбели, чтобы не было в вашем ауле сакли, где б не жили почтенные старики. Пусть не стихает в ваших дворах детский смех. Пусть ягнята и жеребята стучат копытцами, пусть деревья всегда приносят плоды. И пусть не замолкает шепот влюбленных.
— Да сбудутся твои слова. Переступай порог нашего дома. Но сначала срежь любую тыкву на той высоте, куда дотянется твоя рука. Вот ножницы.
Я знала, что в некоторых аулах есть такой обычай: гость должен срезать тыкву и со всей силой бросить ее о первую ступеньку крыльца. На сколько кусков она расколется — столько радости гость принесет в этот дом.
Подняв голову, я увидела, что стены и крыши дома увиты вовсе не декоративной зеленью, как мне показалось сначала. На крыше между листьями притаились большие жемчужные и желтые тыквы. Я встала на цыпочки и — чирк — перерезала сочный стебель. Тыква так тяжело шлепнулась в мои ладони, что я с трудом удержала ее.
— Пусть убытком в вашем доме будет только то, что я сейчас разбиваю, — сказала я. — Пусть в ваш дом придет столько счастья, на сколько кусков расколется эта тыква. Пусть радостей будет столько, сколько семечек мы найдем внутри.
С этими словами я подняла тыкву высоко над головой, а у самой екнуло сердце — вдруг не расколется или расколется только надвое? Удар — и куски тыквы разлетелись в разные стороны.
— Семь! — провозгласил шофер Абакар, быстро подбирая куски.
— Спасибо вам за семь радостей, гости дорогие, — и мать Залму пропустила нас вперед. Теперь мы могли войти в дом.
На веранде, помыв куски тыквы, она бросила их в кастрюлю и поставила на синее газовое пламя. Привычного очага в доме не было.
Вскоре хозяйка внесла в комнату большой херч[8], на котором дымились и переливались янтарем куски вареной тыквы. Положив херч перед нами, она убежала и вернулась с тарелкой прозрачного, в сотах, пчелиного меда. И сразу запахло летним лугом… Послышался шелест стрекоз, звон жаворонков, жужжание пчел.
Залму и ее мать, заставив стол всеми этими яствами, суетились, хлопотали, бегали то вниз, то вверх.
Я поняла, что застолье это надолго, и забеспокоилась:
— Нам пора…
— Разве мы можем отпустить голодными таких дорогих гостей, — тотчас отозвалась старая хозяйка. — И потом, вы, горожане, должны уважать наши обычаи.
Тут же с шумом распахнулась дверь, и на пороге появилась молодая женщина, с быстрыми глазами, резкая и решительная.
— Хороша, нечего сказать! Завела к себе гостью и помалкивает, затаилась, — набросилась она на растерявшуюся Залму. Голос у нее оказался басовитым. — Думаешь, мы не хотим ее видеть?!
— А что же я, по-твоему, должна была сделать? Прийти к тебе и сказать: «Вот мой гость — уступаю его тебе». Так, что ли? — перешла в наступление и Залму.
— Орел, дорогая Залму, принадлежит не только кусочку неба и одной вершине, а всему небу и целой горе. Если ты зарезала барана, то не думай, что мы не могли зарезать хотя бы курицу. И потом, у нас есть кафе, где могут собраться все женщины. Веди свою гостью туда, а не то весь аул придет к тебе. И тогда, боюсь, в твоем хлеву не останется ни одного барана.
— И пусть идут ко мне, хоть весь район, — обиделась Залму, — баранов мне не жалко, Умагани. Для чего они нужны, как не для радостного дня?!
— Ну ладно, — миролюбиво согласилась Умагани. — Неси все в кафе. — И тут, впервые обратившись ко мне, добавила: — Ты же не откажешься встретиться с нашими женщинами?
— Я гостья, и ваше желание для меня закон, — ответила я, как и подобает горянке.
Долго еще слышали мы с веранды грубоватый басок Умагани, созывающей женщин.
— Вот так у нас всегда, — обиженно сказала мать Залму, явно огорченная. — Только приедет кто-нибудь, эта Умагани тут как тут. У нее прямо нюх на гостей. Помнишь, Залму, в Хунзах приезжала выступать артистка Муи Гасанова. Так она увела ее прямо от стола у своих же кунаков. Хуже овода эта Умагани. И это кафе — тоже ее затея.
Кафе возвышалось на холме на
