Когда зацветут тюльпаны - Юрий Владимирович Пермяков
— Завтра ребята отправляются на новую площадь. Кедринскую бригаду посылаем… Роман Сельдин, главный геолог, говорит, что площадь страшно перспективная… Заметь: страшно!.. Вот чудак! Во время войны там пробурены три разведочные скважины и все три дали соленую воду…
— Это где же? — спросила Галина, чтобы поддержать разговор.
— В районе Соленой Балки… Да-а… Бурение тогда прекратили, а сейчас вот снова начинаем. Мы изучили документы, касающиеся тех скважин, и Сельдин пришел к выводу, что бурить нужно севернее, у оврага, и глубже, до девонского горизонта… Убедил, поставили станок, и вот завтра экспедиция отправляется… — Он передернул плечами и добавил: — А на улице морозище, градусов тридцать… Ты почему молчишь?
— Жду.
— Не понимаю.
— Жду, когда ты выговоришься.
— А-а… Да, я сегодня говорливо настроен… И весел. Это от вина. После совещания мы с ребятами в ресторан зашли, выпили по рюмке — вспрыснули начало, так сказать… Хорошее вино, «Цинандали». Да, послушай, почему у нас табачным дымом пахнет? Ко мне кто-нибудь приходил?
Галина смутилась и, отвернувшись, ответила:
— Нет, никто не приходил.
— Как же так? Сам я не курю… — Никита подозрительно посмотрел на жену и вдруг спросил: — У тебя был мужчина?
— Кушать будешь? — перебила его Галина.
Настроение Гурьева резко изменилось.
— Отвечай, когда тебя спрашивают! Кто здесь был?
Галина пожала плечами:
— Не все ли равно?
— Слушай, ты… Я не позволю так шутить с собой!
Она открыто посмотрела на мужа и, помедлив, ответила:
— Это, к сожалению, не шутка… и прошу не кричать на меня.
Гурьев осекся. Опустившись на стул, развел руками:
— Ничего не понимаю. Объясни, что происходит у нас?
— Что ж, могу и объяснить.
Гурьев смешался и зачем-то вытащил из кармана футляр с очками. Галина смотрела на его растерянное лицо, суетливые движения рук, и жалость, извечная бабья жалость, украдкой начала подбираться к сердцу.
— Странная ты сегодня, Галина. О чем нам разговаривать?
— О самом главном — о нашей с тобой жизни.
— Хорошо. — Он нахмурился и повертел в руках розовый футляр с очками. — Давай поговорим.
Она помолчала, собираясь с мыслями и всматриваясь — как будто впервые увидела — в его лицо. Высокий лоб с обозначившимися залысинами, мясистые, тяжелые щеки, капризный, со складками на нижней губе рот, рыхловатый, с крупными ноздрями нос… Что она нашла привлекательного в нем тогда, девчонкой? И почему сейчас каждая черта, подробность вызывает непонятное раздражение? И жалость?
Никита нетерпеливо постукал футляром о стол. Галина усмехнулась уголком рта: «Вот оно как бывает…» и, опустившись на другой стул, решительно заговорила.
— Я много думала, Никита, над тем, как мы живем с тобой… Времени для размышлений у меня было достаточно — ты сам позаботился и ревниво заботился все эти годы, чтобы я сидела только дома… Посмотришь со стороны: примерные муж и жена, семья на уровне… Ты приносишь деньги, я — стряпаю, стираю, провожаю тебя на работу, встречаю с работы… Что еще? Ну, бывают у нас какие-то разговоры, мы читаем книжки, газеты, журналы, ходим в гости к Вачнадзе и они к нам ходят, вы пьете вино, мы с Раисой сплетничаем… Все — образцово, показательно!
Галина поднялась и, чтобы успокоиться, заходила по комнате. Резко повернулась и бросила:
— Не жизнь, а болото! Зачем мне такое мещанское, сладенькое благополучие? Зачем я училась? Ты когда-нибудь задумывался над этим?
— Но, Галина, поверь… — Никита умоляюще посмотрел на жену.
— Не перебивай меня, пожалуйста… Помнишь, я рассказывала тебе, как мама учила меня любить работу? Что ты тогда сказал? Назвал все это глупостью и сделал меня домохозяйкой, женой ответственного работника. Ты даже и не догадываешься, как я завидую тем, кто по утрам спешит на работу, завидую даже тебе… Посмотришь из окошка — идут парни и девчата, идут мужчины и женщины — все идут на работу, а я… а я…
Галина отвернулась, больно закусила губу. Передохнув, сказала тихо и твердо:
— Хватит. Не могу больше. Мы должны разойтись, Никита.
— Что? — Никита грудью навалился на стол. — Что ты сказала?
— Мы должны расстаться с тобой… Прости, но я не люблю тебя… Мне тяжело говорить об этом, но…
В его руках хрустнул футляр для очков.
— Ты уйдешь… от меня?
— Да.
— Ты любишь другого? Это он был сегодня?
— Да.
— Кто он?
— Алексей Кедрин.
— Что?!.
Галина не ответила, прошла в переднюю и вернулась одетой в пальто. Никита тяжело поднялся.
— Ты уходишь сейчас?
— Да. Чемодан уже собран. Не беспокойся, я взяла только самые необходимые вещи и немного денег.
— За кого ты меня принимаешь?
— Не оскорбляйся, Никита, так нужно.
В глазах у него плескалось смятение.
— Ты так заявляешь, будто уходить от мужа тебе приходится не первый раз.
Галина грустно улыбнулась.
— Ты говоришь глупости, Никита.
— Но куда ты пойдешь ночью? Переночуй хотя бы…
— Нет, Никита, нет, — сказала она, не глядя на него. — Не могу…
Гурьев медленно обошел вокруг стола и, не глянув на нее, скрылся в спальне.
Галина взяла чемодан, прислушалась — в спальне было тихо. Обвела взглядом комнату и вышла.
7
В небольшом домике Климовых, построенном самим Иваном Ивановичем на краю города, тоже горит свет. Климов сидит у стола, склонив тяжелую от хмеля голову на жесткие кулаки. Глаза слипаются, а жена вот уже битый час «пилит» за то, что ушел еще засветло и пришел «выпивши». И теперь Климов вяло оправдывается:
— Не зуди, хоть сегодня не надо, — трудно ворочая языком, говорит он Насте. — Уеду ведь завтра… Эка, прорвало тебя… Ну, выпили малость… Не один ведь я, а с ребятами. Собрались и выпили… Не на гулянку ходил, как ты не поймешь? Производственное совещание было у нас — производственное, во!..
А жена будто и не слышит его. Качая на руках ребенка, она ходит по комнате, посверкивает сердитыми глазами и говорит, говорит…
— Ушел и пропал. Нет, чтобы с детьми, с женой побыть… Кто ж так делает? Тебе и не жалко нисколько семьи-то! Уедешь опять на целый год, а тут одна вертись, как хошь…
— Преувеличение, — с трудом выговаривает длинное слово Климов.
— Чего?
— Про целый год преувеличение… Бурильщик Иван Иванович Климов никогда не покидал родного дома на целый год.
— Ага, значит, тебе хочется по целому году не бывать, да?
Климов злится, но не подает вида.
— Отстань, пила, — устало говорит он и начинает стаскивать с ноги сапог. Сапог не поддается, и Климов злится еще больше. — Отстань, кому я сказал!
Настя останавливается. Климов боится взглянуть на нее, старательно возится с сапогом.
— Хорош, нечего сказать, —
