Виктор Курочкин - Судья Семен Бузыкин
На одной подножке
В окно моей комнаты видны железнодорожная насыпь, будка на ней, два куста вербы и лоскут белесого неба.
Утро. Солнце насквозь прожигает стекла, в комнате светло и жарко. Васюта под окнами кормит кур, Я знаю, что она сейчас придет и расскажет какую – нибудь новую историю.
– А вчерась-то… Не слыхали? – начнет она. – Аптекарь чуть не утонул. Налил глаза и пошел в баню А около бани яма. Он в эту яму с пьяных глаз нырнул и не вынырнул. Почти мертвого вытащили и на «скорой помощи» увезли в приемный покой. Положили там его на стол, завернули рубаху и только было хотели по евоному животу ножом полыснуть, а он очухался, открыл глаза и начал потихоньку матюкаться. Во срамник-то. Говорят, весь спирт в аптеке вылакал.
Потом Васюта побежит к соседке Наталье, а от нее к подружке Марье и всякий раз будет передавать эту историю по-новому. И покатятся по Узору самые невероятные легенды об утоплении бедного аптекаря. Хотя это никакая не история и даже не событие – обыденный серенький случай. Пошел аптекарь в баню, на мостках оступился и упал в яму, сильно ушибся, и его отвезли на машине в больницу. Меня всегда возмущает мещанская страсть находить в человеке только плохое и радоваться этому и раздувать до нелепых размеров. Одни это делают из злобы, другие – ради забавы, третьи – так просто, и сами не знают, для чего. Этим грешат не только мещане, но и интеллигентные, образованные люди. В институте один кандидат юридических наук, кажется, Кениг, читал нам лекции о половых преступлениях. Примеры он брал из интимной жизни замечательных людей. С каким удовольствием он смаковал все дурное, словно бы он сам подсматривал в замочную скважину! И мы, студенты, вместо того чтобы оборвать пошляка, слушали его восхищенно, раскрыв рты. Почему же это так получается? Почему мы не ищем с таким же усердием в человеке хорошие, добрые начала и не развиваем их? Уверен, если бы мы так поступали, и жизнь бы наша была намного светлее и отраднее…
Выходной день. Скука. Не знаю, куда деваться от тоски. Симочка давно уже мне не пишет. Что с ней? Помнит ли она меня? Ее наивный, милый упрею «Ах, Семен, зачем?» – я повторяю теперь по нескольку раз в день.
Разыскиваю последнее ее письмо, читаю какой уже раз тетрадный листок, исписанный Симочкой так мелко, словно бисером усыпанный. В нем много ошибок. Впервые читая, я подчеркнул их красным карандашом. Тогда это мне доставило удовольствие. А теперь я об этом жалею. В письме она грозилась скоро приехать. Но прошло пять месяцев, она не едет и не пишет. Смутное предчувствие беспокоит меня. Почему характер Васюты Тимофеевны с каждым днем черствеет и портится? Разговаривая со мной, не смотрит в лицо, поджимает губы, слова роняет, как драгоценные капли. На днях потребовала деньги за квартиру уплатить за месяц вперед, А вчера заявила, что мясо на рынке подорожало. Черт с ней, с Косихой и мясом, буду ходить в чайную. А приедет Симочка – и все само собой уладится. Но почему же она не пишет? Я теперь очень люблю Симочку А может, это все только кажется и мои страдания не что иное, как тоскливая блажь? Почему ж я тогда все время думаю о ней? Разве мало в Узоре хороших девушек? А меня вот тянет к ней. Симочка ничуть не красивее, не добрее, не умнее своих подруг. Но у нее есть то, чего нет у других. А что это, я затрудняюсь объяснить Вся она какая-то уютная. А мне этого уюта очень на хватает. Вот почему, мне кажется, я о ней думаю. Думает ли она обо мне? Надо выяснить немедленно, сейчас же, иначе будет поздно.
Я сажусь сочинять письмо. «Симочка, здравствуй…» В голове вихрем кружится: «милая», «любимая», «радость», «голубка», а нанести эти слова на бумагу не хватает сил.
По радио исполняют фортепьянный концерт Шопена Дивная, неземная музыка захватывает меня, и я забываю и о Симочке, и о Васюте, и о своей неуютной жизни. Я слушаю без волнения, без радости, уронив на стол голову. Пианист едва касается пальцами клавиш, а мне больно, словно он бьет по сердцу. Музыка смолкла, н мне так грустно, словно мимо промелькнуло что-то неповторимо прекрасное.
Вошла Васюта и остановилась в дверях комнаты, держа руки под фартуком.
– Завтрак-то готовить или в чайную пойдешь? – И ушла, что-то бормоча под нос.
Я скомкал письмо, швырнул его в печку, оделся и пошел в чайную.
По случаю воскресенья чайная пустовала. У входа дежурил хромой бездомный пес Пират. Обычно, когда в чайной народу невпроворот и официантки мечутся как угорелые, Пират околачивается меж столов, с успехом попрошайничает.
В просторной, с низкими потолками комнате, словно голубая кисея, висел кухонный чад, пахло дымом, луком и еще чем-то отнюдь не съедобным.
За соседним столом инструктор райкома Ольга Андреевна Чекулаева отчитывает повара Федю Тюлина. Федя стоит перед ней навытяжку и, как солдат, повторяет одно и то же:
– Так точно. От нас не зависит.
– А грязь от вас тоже не зависит? – спрашивает Ольга Андреевна.
– Так точно. Это дело официанток, – бойко отвечает Федя.
– А плохие обеды тоже от вас не зависят?
– Так точно. Не зависят.
– От кого же тогда?
– От потребсоюза. Что дают – из того жарим, парим, варим.
– А мухи в борще от кого зависят? – Чекулаева подцепила ложкой муху и поднесла под нос повару.
Федя даже не моргнул и бойко заявил:
– Это не муха, а жареная луковка.
Ольге Андреевне пришлось пригласить свидетеля – меня. Под строгим надзором двух пар глаз Федя стал близоруко и внимательно изучать муху.
– Ну да, луковка, самая настоящая подгорелая луковка. Откуда же тут мухе быть? Разве что с потолка свалилась!
Ольга Андреевна приказала Феде немедленно убрать тарелку с борщом. Федя взял тарелку и, ворча, что надо самой дома обеды готовить, а не по чайным шляться, пошел на кухню.
Аппетит у Ольги Андреевны пропал. Она отказалась от борща с гуляшом и выпила один лишь стакан чаю Я же от роду не брезглив. Что мне муха, когда я пережил ленинградскую блокаду! Но из солидарности тоже не стал обедать, только вместо чая заказал бутылочку пива.
Время уже подходило к полудню. Я пожаловался Чекулаевой на безысходную скуку. На это Ольга Андреевна ответила, что и ей хотелось бы немножко поскучать, да нет ни минуты свободного времени.
– Отчет о работе парткабинета готовить надо? Надо. Статью в газету написать надо? Надо, Семен Кузьмич, – улыбнулась она и загнула второй палец. – В среду опять занятие по марксизму, и к экзаменам в институте готовиться ой как надо! Сессия на носу, а у меня еще и конь не валялся. Когда же тут скучать! На сон не хватает времени. Жаловаться на скуку с тоской могут только бездельники да пустые люди.
Я хотел ей возразить, но она меня перебила:
– А ты что, не можешь найти себе в выходной день разумного дела? Не можешь? – И, не ожидая моего ответа, заявила:
– Так я это дело тебе сейчас подберу. Поезжай в колхоз и проведи занятие с коммунистами.
Я сказал, что у меня занятия по пятницам. Она усмехнулась:
– Знаем мы эти пятницы! Уверена, опять не поедешь, скажешь, что завален делами. По – хорошему поезжай. Теперь тебе ехать-то недалеко – каких-нибудь пятнадцать километров поездом.
Время до вечера девать некуда. Погода отменная; полное безветрие и солнце. Оно захватило все небо и нестерпимо колет поселок жгучими лучами. Воздух застыл, и Узор как будто вымер. Пират от жары дышит как загнанный. Язык у него изо рта вывалился и болтается, как тряпка. Около чайной куры лениво перетряхивают лошадиный помет. На самой макушке высоченной ели чучелом торчит ворона. Ей даже каркнуть лень. Ни писать, ни читать – ничего не хочется, и спать – • тоже И в самом деле, почему бы не поехать в колхоз? Провести занятие – и гора с плеч.
Иду на станцию и успеваю как раз к приходу поезда. Поезд стоит в Узоре одну минуту, и билетов в летнее время на него не бывает. Но это меня не волнует. Перехожу на другую сторону поезда, степенно прогуливаюсь вдоль вагонов и, как только они трогаются, вскакиваю на подножку, а следом за мной вскакивает парень в темно – синем костюме.
Паровоз набирает скорость, мелькают семафор, будка, Васютнн дом, придорожный кустарник. Упругий прохладный ветерок хлещет в лицо, пузырем надувает рубаху. Чудесно! Усаживаюсь поудобней на подножке, закуриваю. Парень тоже закуривает и косо поглядывает на меня:
– Далече?
– До «Новой жизни».
– Зачем?
– По делу.
– А кто вы будете?
Мне почему-то стыдно признаться, что я судья.
– Инструктор.
Парень смотрит на меня в упор и сплевывает окурок.
– Инструктор? Понятно… А какой инструктор? Врать – так уж врать до конца!
– По физкультуре Парень усмехается:
– И давно?
– Что давно?
– Инструктором стали?
– А вам какое дело? Глаза у парня стекленеют.
– Хватит врать! Судья Бузыкин, кажись? Ну, что смотришь? – И он весело усмехнулся: – Своих не узнаешь? Пуханов я. Судил меня год назад за хулиганство.
