Гунар Цирулис - Якорь в сердце
Дальше приемной Бартан не попал. Ласково улыбнувшись общему любимцу института, секретарша указала на один из телефонных аппаратов.
— Я бы не стала вас беспокоить, — заметила она, — но звонят с почтамта. Фамилия — ваша, только адрес какой-то странный: Рига, Академия физики. Вы не ждете телеграммы из Швеции? Может быть, вам хотят присудить Нобелевскую премию? — Она была так взволнована, словно лично собиралась вручить ему высокую награду.
Петерис Бартан пожал плечами и взял трубку.
— Какая подпись? Эльвестад? — немного погодя спросил он. — Будьте добры, прочтите еще раз текст.
Секретарша услужливо пододвинула лист бумаги. Вынув из кармана ручку, Бартан дрожащими пальцами стал записывать содержание телеграммы. Он явно не владел собой. Буквы ложились настолько коряво, что секретарша ничего в них не могла разобрать. Бартан положил трубку, застывшим взглядом посмотрел в окно, затем круто повернулся и, не попрощавшись, выбежал из приемной.
В лабораторию он не вернулся. Сбежал по лестнице, сел в машину, включил мотор. Надо было куда-нибудь поехать, прийти в себя, наедине осмыслить слова, прозвучавшие в телефонной трубке. Ведь это, можно считать, весточка с того света! Воскрес давно оплаканный человек, навечно соединившийся в его сознании с миллионами погибших на войне людей. «Если помнишь еще Гиту, которую последний раз видел осенью 1944 года в Ростокском порту, и хочешь ее увидеть, встречай послезавтра пассажирское судно из Стокгольма. Целую знаменитого ученого. Лигита Эльвестад». Текст он знал наизусть, заглядывать в записочку не было надобности. «Если помнишь Гиту…» Именно о ней Бартан вспоминал, когда выступал в Саласпилсском мемориале, когда говорил об оккупации, когда мысленно возвращался к своему детству. Эту исхудалую, коротко стриженную девушку с непомерно большими глазами — Гиту, которая была ему если и не матерью, то старшей сестрой наверняка. Гиту, которую он должен благодарить за то, что жив! Но почему вдруг Эльвестад? И где она обреталась все послевоенные годы? Почему не объявилась раньше? Не подала весточки о себе? Вопросы возникали один за другим.
Ильзе отнеслась к новости по-женски практично.
— Может быть, переберемся в Ригу, — предложила она. — Иностранцы привыкли к удобствам. А у нас даже помыться нельзя как следует — пока согреешь второй чан с водой, первый уже остыл.
— Тебе же эта жизнь по душе, — возразил Петерис. — Почему ты думаешь, что Гите она не понравится? Такого человека, как она, житейские мелочи мало трогают.
— Ты забываешь, сколько лет прошло. Вполне может стать, что твоя Гита превратилась в толстую тетю, которую больше всего на свете заботит собственный радикулит и одышка. — Ильзе не сумела подавить невесть откуда взявшуюся ревность. — К старости все становятся сентиментальны, вспоминают вдруг родные березки… Ты уже сказал Кристапу?
— Я заехал к нему, два раза звонил, а он точно сквозь землю провалился. Ну ничего, до послезавтра я его найду.
* * *На заводской окраине города народ рано собирается на работу. Проезжая мимо очередей у трамвайных и троллейбусных остановок, Бартан вспомнил первые послевоенные годы, когда по этой улице спешил субботними вечерами к Кристапу и его матери — самым близким людям во всей огромной и еще необжитой Риге. У них он проводил конец недели, наслаждаясь семейным теплом после строгих порядков интерната. Здесь он мог чувствовать себя как дома, есть сколько влезет, ложиться когда захочется, с книжкой в руках, всем существом ощущая заботу и внимание матери Кристапа.
Сколько воды утекло с тех пор, как он гостил тут последний раз! Правда, Кристап теперь живет в своей мастерской в другом конце города, встречаются они относительно часто. Но именно поэтому следовало время от времени заглядывать к мамаше. Одна в пустой квартире, она, наверное, чувствовала себя очень одиноко.
Петерис поднялся на четвертый этаж, постучал. Никто не отозвался. Он нажал ручку — дверь распахнулась. В этом старом доме посетитель прямо с лестницы попадал на кухню. В ней не было ничего от современного функционализма. Скорее наоборот — одну стену целиком занимал громоздкий трехэтажный буфет. Хотя лучшая пора его многолетней службы давно миновала, с ним не спешили расстаться, потому что в бесчисленных ящиках и шкафчиках удобно размещалась и посуда, и белье, и запасы провизии. Вторую стену почти целиком покрывали узорчатые полотенца и салфеточки, на которых были вышиты весьма полезные и поучительные изречения.
В комнате тоже никого не оказалось. Она выглядела совсем как во времена Кристапа — тахта, стол, несколько стульев и книжная полка. И всюду, даже над дверными притолоками, глиняные фигуры и маски, первые самостоятельные пробы Кристапа. Вглядевшись повнимательней, Петерис подумал, что почти все скульптуры, каждая по-своему, повторяют черты одного и того же подростка. Это была та самая Гита, какой она сохранилась и в его памяти, девушка с выражением испуга и упрямства на лице.
Петерис повернулся.
В кухню вошла мамаша Кристапа с пустым мусорным ведром в руке. Она тяжело дышала после подъема по крутой лестнице, но, увидев гостя, радостно засуетилась.
— Сейчас, Пич, сынок, сейчас согрею. Ты ведь без кофейку и часа прожить не можешь, уж я-то знаю.
— Верно, тетушка Эльза, выпьем кофейку, — охотно согласился Петерис. — Где ж еще нам его пить, как не у старых друзей! Ну а что поделывает наш холостяк?
— Думаешь, я его вижу? — пожаловалась мать. — Забежал на минуту, буркнул, что уезжает в деревню, и умчался. С трудом уговорила подождать, пока намажу хлеба на дорогу.
— Что?! — Петерис вскочил. — И не сказал, когда вернется?
— Когда же он матери что-нибудь говорил? — усмехнулась старушка. — Своей Аусме, может, и сказал… Ты уже уходишь? — воскликнула она, видя, что Петерис заторопился.
— Я спешу. Но обязательно приеду послезавтра и повезу вас на митинг в Саласпилс. Только наденьте свое лучшее шелковое платье. Может быть, то черное, в котором вы были на моей свадьбе.
— Такое старомодное? — возмутилась мамаша Кристапа. — Вообще, Пич, что ты опять затеял?
— Скоро увидите и порадуетесь за сына, — Петерис старался быть таинственным, но его ненадолго хватило. — Завтра приедет один человек, который знает о Кристапе всю правду.
— И о тех жемчужинах тоже? — встрепенулась мамаша.
Он промолчал. На это оставалось только надеяться. Петерис сам не понимал, почему ему так не хочется одному встречать гостью, которая нежданно-негаданно вынырнула из далекого прошлого. Это нежелание лишь частично можно было объяснить общительностью характера, неуемной страстью организовывать и устраивать. Наверное, в глубине души он опасался слезливой сцены свидания, стеснялся своего неумения облекать сильные чувства в простые слова. И как утопающий, готовый ухватиться за соломинку, Петерис поехал к Калныню, которого никогда не считал близким другом.
Волдемар Калнынь выглядел значительно старше своих пятидесяти пяти лет. «Такому мужчине сидеть бы в отдельном кабинете, за письменным столом, зарывшись в папках, а не гоняться по белу свету за информацией для телепанорамы», — с сочувствием подумал Петерис, наблюдая, с каким трудом Калнынь залезает в микроавтобус телестудии и с какой натугой, завидев неожиданного посетителя, выкарабкивается из него.
Сбивчивый рассказ Петериса нисколько на него не подействовал. Ну и что, мол, с того?
— У Гиты создастся впечатление, что ее избегают, — не отступался Петерис.
— Звони Кристапу еще раз, — ответил Калнынь с видом крайне занятого человека. — Мне некогда.
— Он куда-то уехал. Ты же работал вместе с Гитой в лагерной больнице. Будь человеком, Волдик!
— Если бы не эта передача о митинге в Саласпилсе… — на мгновение заколебался Калнынь, а затем прямо спросил: — А почему ты не хочешь оставаться с ней наедине? Спроси без обиняков, где она моталась все эти годы, и дело с концом!
— Но Гита спасла мне жизнь… — ответил Петерис в замешательстве. — И теперь приезжает в гости… Я не умею так грубо.
— Ничего, она еще тебе исповедуется, если только осталось у нее сердце в груди. Не тебе, так твоей Ильзе, разве ты женщин не знаешь? — Вдруг Калныня осенила отличная идея: — Слушай, предложи Гите выступить на митинге или по телевидению, тогда сразу увидим, что она собой представляет. И смотри, без твоих обычных ученых сложностей! Мы имеем право знать правду.
* * *Бартану не раз приходилось спешить навстречу друзьям к дальним поездам, торчать часами в аэропорту, осаждая справочные бюро. Но пароход он встречал впервые в жизни. Поэтому его так удивило праздничное настроение, царящее в Рижском морском порту.
Лайнер еще был далеко, а на берегу уже играл духовой оркестр. Людей собралось много — родственники, знакомые, девушки в национальной одежде, пионеры с знаменами, барабаном и горном, приглашенные Обществом культурных связей с заграницей, официальные представители, тщетно пытавшиеся пригладить волосы, которые трепал свежий морской ветерок.
