Юрий Федоров - За волной - край света
«Нет, — подумал Иван Ларионович, — купцы наши вовсе, видать, обалдели». Но это про себя, а генералу ответил:
— Да, да… Федор Федорович дела наши знает.
Генерал любезно показал на стоящие поодаль от стола кресла. Но сам не сел, а, остановившись посреди кабинета, покачался на каблуках скрипливых ботфортов и с тем же приветливым лицом сказал:
— Знатно, знатно. Для России земли обрести не силой оружия, но отвагой землепроходческой да коммерцией — достойно похвал. — И, посерьезнев, добавил: — Осведомлен: трудов это стоит немалых — и высказываю восхищение и готовность быть полезным в сем подвиге. — Глаза генерала, прищурившись, остановились на Иване Ларионовиче. — Да, да, трудов, — повторил он, — великих трудов…
Купец смекнул: человек перед ним дельный.
Генерал в другой раз указал на кресла.
Присели.
Иван Ларионович понял: мельтешить не к чему, говорить надо дело. Только дело.
Генерал молча посматривал на купца и с очевидностью ждал, как тот начнет разговор.
Голиков откашлялся и уверенно, как у себя в конторе, где проявлял и сметку, и находчивость, сказал:
— Без помощи губернаторства, ваше превосходительство, конец может компании прийти. — Сжал подлокотники кресла. — В коммерции каждое слово вес имеет. Лишнее брякнешь — и перетянут весы, недоговоришь — и чашка повиснет в воздухе. До веса не дотянет. И то и другое плохо. Все должно быть в меру. Так и дела. Ежели помощь чувствуешь — многое сделать можно, но коли палки в колеса, то и нужное загубят.
— Господин Голиков, — генерал вскинул бровь, — Иван Ларионович, что беспокоит вас? — И, выказывая неожиданную осведомленность, спросил: — Кох — капитан Охотского порта? Разговоры в Иркутске? Так то — пустое.
Вот и объяснять ничего не пришлось.
— Злонамеренность сего чиновника, — продолжил Пиль, — свидетельствует лишь об алчности непомерной. Исправить его должно, и в том мы намерения имеем твердые. Я о другом хотел говорить.
Иван Ларионович все же не удержался. Гневом вспыхнул:
— Но чиновник сей вред большой компании чинит. Да и не только компании, а и всему делу новых земель. Обидно. — Сжал кулаки, упер в колени. «Нельзя так, — подумал, — нельзя. Большой разговор криком не начинают». И, взглянув на генерала, только и сказал: — Шибко обидно. — Голос выдал горечь и досаду.
— Понятно, — ответил генерал. — Но мы поправим сей казус. Все же к другому хочу обратить ваше внимание.
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Любезный Федор Федорович, — продолжил генерал, — напоминает в письме слова Великого Петра о том, что купеческие компании привеликую могут принести пользу не только самой коммерции, но и государствам.
— Сие подлинно великие слова.
— Хочу призвать к мужеству и настойчивости. Слабость компании ныне, даже нужда в деньгах, — говоря, генерал внимательно вглядывался в лицо Голикова, словно убедиться хотел, что слова его понимаются именно так, как он говорит, — временное и преходящее положение. А разговоры? Что ж? — Он развел руками. — Коммерческий успех компании несомненен, но хочется большего.
— Да, ваше превосходительство.
Генерал выпрямился в кресле, и лицо у него сосредоточилось, как у человека, желающего высказать обдуманное и решенное.
— Действиями вы показали, — сказал он, — что можете блюсти интерес государыни. Добавлю: ежели компания согласится определить за главный предмет не единое только защищение своей пользы, но и пойдет на укрощение иностранных промышленников, в таком случае хотя и не сразу, однако кажется мне, ожидать будет можно, что дерзость европейцев на хищение сокровищ, принадлежащих одной России, убавится.
«Так, — подумал Иван Ларионович, — вот, значит, о чем речь. Так».
— Мы думали о том и меры принимаем. Но немощны, да и воинские людишки нужны.
Генерал помедлил и, особо выделяя и подчеркивая слова, сказал:
— Вот я и хочу воззвать к пониманию долга перед державою.
Иван Ларионович насторожился. Генерал продолжил со значением:
— Великую миссию вы возложили на свои плечи. Ежели бы на новых землях было установлено коронное управление, то любой раздор с иноплеменными коммерсантами мог бы легко превратиться в вооруженный конфликт с иностранными государствами. Сие России ненадобно. По–иному будет, ежели задачи защиты интересов российских возьмет на себя на новых землях коммерческая компания. Правительство всегда может остаться в стороне и объяснить столкновение происками купцов, действующих за собственный страх и риск. Выгода в том для державы велика.
«Ну и ну, — прошло в мыслях у Ивана Ларионовича. — Над таким мы не размышляли, но подумать можно. Глаза боятся, а руки делают. Ладно».
— Я предельно откровенен, — доверительно наклонился к Голикову генерал, — так как знаю: интересы державы вы готовы блюсти.
— Да, — ответил Голиков. — Готовы.
И ему вдруг захотелось крикнуть от всей души, да так, чтобы услышали и Кох, и Лебедев — Ласточкин, и те доброхоты, что хватали за полы, удерживали, предупреждали, смеялись вслед. «Ну, смотрите, — подумал, — покажем характер!»
Такой вот получился разговор с губернатором.
Прощаясь, генерал сказал осторожно и как бы вскользь, но со значением:
— Есть мнение о посылке в Японию экспедиции для установления с тамошним правительством добрых торговых отношений. Как, Иван Ларионович, компания Северо — Восточная приняла бы в этом участие?
Иван Ларионович чуть на пятки не сел:
— Да мы… Завсегда. О торге только и мечта. Кяхта–то вовсе пала.
Генерал взял Голикова за плечи:
— Милостивый государь, всегда к вашим услугам.
Ивана Ларионовича вынесло на подъезд губернаторского дворца, как на крыльях.
Лакей, широко растворив дверь, склонился низко.
Голиков глянул бойко направо, налево. «Ах ты, — подумал, — разговор–то не лабазный, нет, не лабазный. Державный разговор». Честолюбив все же был. Гордыня горела в нем. «Ну, Гриша, — решил, — качнем мы, качнем дело». Лихо вскочил в возок. Крикнул кучеру:
— Давай!
Тот даже оглянулся: уж больно весел купец, давно таким не видел. И, чувствуя настроение хозяина, вытянул коренника плетью.
Кони понесли. Только вихрь снежный завился за возком.
А Иван Ларионович возликовал душой, наверное, рано. Не знал, да и не мог знать, что Шелихов под великие проценты взял деньги на хлеб для новоземельцев и ввел компанию в большой расход. И о тяжбе, начавшейся с Лебедевым — Ласточкиным, не знал. Да наверное, ежели бы и вывалили ему эти новости, то под настроение счастливое все одно ответил бы: «Хрен с ним! Поправим». И крикнул кучеру:
— Гони, гони коней! Гони!
Такой характер был. Душа горела. А оно и хорошо. Оно и верно. Русского человека запалить надо, запалить.
ГЛАВА ВТОРАЯ
События споспешествовали осуществлению задуманного президентом Коммерц–коллегии Александром Романовичем Воронцовым. Во всяком случае, так казалось графу.
Война со Швецией закончилась победоносно. Густав Шведский имел трудное объяснение в риксдаге. Король мог пыжиться сколько было угодно, но сенаторы во время его оправдательной речи прятали глаза и открыто кашляли в кулаки. Положение Густава становилось более чем двусмысленно. Ответом на его оправдательную речь было мрачное молчание.
Густав с несвойственной для него поспешностью пробежал по гулким, темным коридорам риксдага, торопливо прозвенел шпорами по ступенькам подъезда, вскочил на коня и ускакал в королевский загородный замок Кунгсёр. Здесь, вдали от злобных баронов, в уединении, он мог заниматься охотой или размышлять над бренностью сущего. Благо леса вокруг были богаты зверем, а для успеха философического осмысления бренности бытия в подвалах замка было вполне достаточно крепких старых вин. Тем и закончилась шведская вылазка на Балтике, ежели не считать окончательно опустошенной государственной казны, что и беспокоило подданных Густава.
На юге России положение складывалось еще благоприятнее. Блестящие победы армии на суше были подкреплены не менее блестящими викториями флота, предводительствуемого адмиралом Ушаковым. Он так основательно потрепал турок, что хваленые мореходы султана, еще недавно спесивые, как индийские петухи, завидя российские флаги, спешили уйти за горизонт. Мечта Великого Петра сбылась. Российский андреевский флаг прочно утверждал себя на Черном море. От заключения мира с Турцией отделяли дни. Во всяком случае, поражение Порты было бесспорно, оставалось сесть за стол переговоров и закрепить на бумаге то, что написал на полях сражений русский воин. В Стамбуле, дабы окончательно не уронить лица, выжидали приличный момент для предложения перемирия, а по утрам муэдзины молили аллаха с высоты минаретов о даровании чуда, но в высоком султанском Диване знали: чуда не будет.
