Степан Сухачевский - У Белого Яра
Когда обо всем было переговорено, Дмитрий сказал дрогнувшим голосом:
— Отец, тебе нельзя оставаться дома!
Егор Алексеевич ответил с присущим ему спокойствием:
— Чему быть, того не миновать, сынок. А бросать хозяйство под старость не резон...
Старик ушел запрягать лошадь, на которой прибыл сын, мать суетилась на кухне. Дмитрий любовным взглядом окинул горницу. В левом углу по-прежнему стоит деревянная кровать с пухлой горкой пестрых подушек; на стене — прямоугольное зеркало с накинутым сверху холстяным, расшитым по краям полотенцем и фотографии в самодельных рамках; на подоконниках цветы: герань, алоэ; справа — широкая лавка, окрашенная в желтый цвет, а под ней, в углу, — сундук; ключ от него мать всегда носит привязанным к поясу.
Здесь, под родительским кровом, прошли его детские годы. В горенке они всей семьей коротали долгие зимние вечера. Отец, бывало, сядет у порожка и начнет чинить дратвой порванные уздечки; мать — на лавке за прялкой, в проворных руках ее мелькает, как игрушечный волчок, поющее веретено, и от пышной льняной кудели, чем-то похожей на всклокоченную отцову бороду, тянется бесконечная тонкая нить. За столом, около маленькой керосиновой лампы, — он и Андрей. Жарко потрескивают березовые дрова в «голанке», где-то в углу посвистывает сверчок, братьев тянет ко сну, но, зная суровый характер отца, они по очереди вслух читают букварь. «А кем же, сынки, будете вы, как пройдете все науки?» — спрашивает отец и переглядывается с матерью. Дмитрий, как старший, отвечает первым: «Доктором!.. Буду людей лечить от всяких болезней». — «Ну, а ты, Андрейка?». — «Я, тятенька, никуда из деревни не поеду. Землю пахать стану, тебе помогать». — «По крестьянству, значит, пойдешь! Что ж, дело доброе...». Весной, в дождь, они с Андреем выбегали на улицу и, запрокинув голову, подставляли лицо низвергающимся потокам воды. Промокнув до нитки, бегали по лужам, прыгали на одной ножке, самозабвенно крича:
Дождик, дождик, пуще!Дам тебе гущи!..
Милые сердцу воспоминания!
— Ну, пора, сынок!.. Может, засветло доберешься до Марайки, дальше поедешь на ямщицкой подводе, а своего меринка отошлешь с попутчиками.
С тяжелым сердцем переступил Дмитрий порог горницы. Боясь встретиться глазами с матерью, быстро прошел кухню, сбежал со ступенек крыльца. Когда усаживался в покосившийся коробок ходка, теплые руки обвились вокруг шеи, и казалось, никакая сила не разведет эти ладони, вздрагивающие на его затылке.
— Мама, не надо!..
Отец распахнул ворота. Выезжая из ограды, Дмитрий не сдержался, оглянулся: мать, прижав левой рукой конец холщового передника к губам, правой судорожно крестила воздух, благословляя сына.
ГЛАВА ПЯТАЯ
КАМЕРА № 17
В центре города — тюрьма, крепкая, каменная. Она построена на сто человек, но арестантов в ней неизменно около трехсот.
Какие только узники не побывали в ней!
Еще Павел I ссылал в Курган ненавистных ему людей; сюда русское самодержавие высылало польских повстанцев, декабристов; по этапу была пригнана большая партия солдат — участников военных бунтов в Старой Руссе. А потом, сменяя друг друга, появились народники, организаторы первых революционных кружков в Петербурге и Москве, герои пятого года, мятежные солдаты империалистической войны...
Нет числа тем, кто, звеня кандалами, прошел через Курган на страшную сибирскую каторгу!
...Снова забиты камеры курганской тюрьмы, древние стены которой испещрены потускневшими от времени надписями чуть ли не на всех языках народностей царской России. В душные каменные мешки бросают все новые и новые жертвы.
Тюрьма спит чутким, тревожным сном. Но вот в разных концах коридора гулко задребезжали колокольчики: то подают сигнал утренней побудки. Во всех дверях вмиг открылись волчки, в их крохотные отверстия хрипло кричат часовые:
— Поднима-а-йсь!
По коридору с бранью бегают надзиратели, звеня связками ключей; гулко щелкают замки, скрипят дверные засовы. Арестанты, сгибаясь под тяжестью, выносят из камер зловонные параши.
На втором этаже, в самом конце коридора, находится семнадцатая камера. В ней как всегда раньше, чем в других, произведена уборка. В ожидании завтрака заключенные курят, лениво переговариваются. И удивительно, как эти люди, пережившие ночные кошмары, способны еще двигаться, разговаривать, шутить.
Лица их вытянулись, осунулись, побледнели. Заметнее других изменился Лавр Аргентовский, страдавший бессонницей. Глаза его глубоко запали и лихорадочно блестят, резко обострившиеся скулы отливают болезненной желтизной. Он стал покашливать.
— Да перестань же дымить, Лавр! — с упреком говорит Евгений Зайцев, пытаясь отнять у Аргентовского козью ножку. — У тебя же с легкими неблагополучно.
— Курение, говорят, освежает голову, — шутливо звучит глуховатый простуженный голос Аргентовского. — А в нашем положении ясная голова важнее всего. Ну, а что касается легких... это у нас наследственное.
— Зря распускаешь себя, Лавр!
— Ну, хорошо, бросаю курить! — миролюбиво соглашается тот, сделав глубокую затяжку, гасит окурок и бережно кладет его в нагрудный кармашек гимнастерки.
Александр Климов и Владимир Губанов, наблюдающие за перебранкой друзей, которая повторяется каждое утро, смеются. Зайцев не на шутку сердится. Тогда Аргентовский переходит в наступление:
— Признаюсь, я виноват, беречь здоровье надо... даже в тюрьме. Ну, а ты сам-то что делаешь?
— Я? Не понимаю...
— Ага!.. А кто по ночам не спит? Думаешь, не вижу. Вот и сегодня опять читал.
— Ну, читал...
— Знаете, что он читает? Библию!
— Библию?! — в один голос восклицают удивленные Климов и Губанов.
Их недоуменные взгляды Зайцев встречает улыбкой, подмигивает, приглашая подвинуться поближе. Все четверо усаживаются в углу камеры, и Зайцев взволнованно шепчет:
— Мне кажется, смотритель... может нам пригодиться для связи с городом. Человек он старый, верующий... Вот и надумал я поначалу брать у него библию. Это и у тюремной администрации не вызовет подозрений — религиозные книги разрешено давать заключенным. Ну, а дальше, когда завоюю расположение надзирателя, сами понимаете... можно начать действовать...
Это было так неожиданно, что никто не нашелся, что ответить. А Зайцев с хитринкой посматривает то на одного, то на другого.
В коридоре слышится отдаленный шум, он быстро нарастает, приближается. Грохочет замок, дверь распахивается, молоденький надзиратель, сменивший после ночного дежурства старика, волоком втаскивает человека и бросает его у порога.
— Принимайте пополнение, — пьяно хихикает надзиратель и, не оглядываясь, выходит из камеры.
Заключенные вскакивают с нар и молча толпятся около человека, распростертого на полу. Его лицо вспухло от кровоподтеков и глубоких ссадин. Аргентовский и Зайцев с трудом поднимают бесчувственное тело, осторожно переносят его на нары. Лавр внимательно всматривается в обезображенные черты.
— Да ведь это Андрей, брат Пичугина! — восклицает он. — С отрядом моревских дружинников он участвовал в обороне Кургана.
Лавр смачивает тряпку, опускается на колени около Андрея и, приподняв его голову, обмывает, забинтовывает и подкладывает под нее ватник.
Андрей застонал, открыл глаза.
— Очнулся! — радостно восклицает Аргентовский.
Со всех сторон сыплются вопросы: что с ним случилось? Где Дмитрий? Удалось ли ему спастись?
Андрей видит над собой добрые лица, ласковые глаза, и на сердце у него становится так хорошо, как бывало в детстве, когда к нему прикасались нежные руки матери.
— Дмитрий выбрался из Кургана... в Моревской власть захватили кулаки...
Андрей силится сказать еще что-то, делает попытку приподняться, но тут же беспомощно опускается, теряя сознание.
— Бедняга совсем обессилел от потери крови, — тихо говорит Лавр, поднимаясь с колен. — Нужна срочная помощь врача, иначе он погибнет.
— Его необходимо перевести в тюремный госпиталь, — живо отзывается Климов. — Но как это сделать?
— Известно как! — запальчиво крикнул Губанов. — Устроить такой тарарам, чтобы в камеру явился начальник тюрьмы!
— Это нам не к лицу, — решительно возражает Зайцев и с укором смотрит на Губанова. — Мы не уголовники...
— Надо же что-то предпринять! — не сдается тот.
Наступает тягостное молчание. Первым его прерывает Зайцев:
— Вот что я предлагаю: объявим голодовку! Так всегда поступали политические у нас в Петрограде.
— Правильно! — горячо одобряют товарищи.
В минуты возвращения сознания Андрей смутно припоминает все, что с ним произошло.
...Со стороны Кургана донеслись приглушенные расстоянием выстрелы. В городе начался бой. Дружина, которой командует Андрей, занимает рубеж у железнодорожного моста через Тобол. Врасплох из города напасть не могут: впереди, на расстоянии с полкилометра, разобран путь, выставлены дозорные. И вдруг случилось непредвиденное: с тыла, с разъезда Камчиха, откуда Андрей врага не ждал, застрочил пулемет. Отряд начал отступать к деревне Мало-Чаусово, навстречу двигались вражеские солдаты, наступавшие из города под прикрытием медленно двигавшегося паровоза. Попав под губительный кинжальный огонь, дружинники короткими перебежками стали отходить к лесу.
