Михаил Щукин - Имя для сына
Воронихин был не один. Сбоку длинного полированного стола сидел и крутил в руках толстую записную книжку Рубанов, новый, недавно избранный второй секретарь. Он работал всего полгода, ничем особенным себя не проявил, но в его внимательных, умных глазах светился постоянный вопрос, и с этим немым вопросом он смотрел на всех, с кем приходилось встречаться.
— Вот, Павел Павлович, как раз ко времени! — Воронихин упруго поднялся из-за стола и, приветливо улыбаясь, поздоровался. — Мы с Юрием Васильевичем только что о прессе говорили.
Воронихин был моложе Савватеева всего на несколько лет, но выглядел так, словно между ними разница в полтора десятка. Годы его не брали. Он оставался прежним — крепко сбитый, по-мальчишески скорый на ногу, резкий и быстрый в разговоре. Лишь густые, черные когда-то волосы стали белыми и спереди сильно поредели. Он любил начинать разговор сразу, без предисловия, словно уверенно и цепко хватал быка за рога. У всех, кто с ним встречался, было такое впечатление, что Воронихин говорит заранее обдуманное — так он уверенно, без малейших сомнений, одно за другим припечатывал слова. Вот и сейчас, едва только Савватеев присел, Воронихин сообщил, что подвели итоги соревнования по животноводству, завтра данные будут в редакции, надо срочно опубликовать. И сразу же, без переходов, будто отдавал приказание, сказал, что зимовка нынче очень тяжелая и людей требуется поддержать. А для этого сухой справки в газете недостаточно, необходимо рассказать о человеке потеплее, портрет напечатать… Потом он сделал маленькую паузу и, стараясь сгладить резкость и напористость своего энергичного, приказного голоса, негромко добавил:
— Ну, тут вы сами мастера, лучше знаете… Добавление как бы ставило собеседника на одну ступеньку с самим Воронихиным, и собеседник часто оставался доволен последней фразой.
Понимая, что разговор окончен, Рубанов поднялся, но Савватеев попросил его остаться. Внутренне подбираясь и стараясь не выказать этого, он неторопливо достал из папки письмо Самошкина, справку, которую по его просьбе написал Андрей, и молча положил их перед Воронихиным.
Тот быстро прочитал бумаги, отдал их Рубанову и стремительными, твердыми шагами стал мерить свой кабинет. Толстая ковровая дорожка скрадывала звуки, шаги были бесшумными. Савватеев смотрел на него, оставаясь в прежнем напряжении, он хорошо знал, что ходьба закончится разговором, который сейчас мысленно прокручивает Воронихин. Он не ошибся, потому что хорошо и давно знал первого, все его привычки.
Воронихин остановился напротив, глубоко сунул руки в карманы и весело, простецки, как умел только он, сказал:
— Павел Павлович, есть у меня к тебе просьба. Давай-ка вдвоем раскинем…
И эту манеру первого Савватеев тоже хорошо знал. Воронихин, заранее обдумав и решив, спрашивал у других совета, но не для того, чтобы усомниться в своем решении, а для того, чтобы убедиться — оно единственно верное.
— Дело вот в чем, — продолжал он. — Ты знаешь, что Козырин у нас торговый центр сдает? Знаешь. Пусть сдаст, тогда и будем разговаривать. А по поводу письма я с ним сам разберусь.
Это было последнее слово первого. И он не любил, когда после этого слова кто-то пытался говорить. Савватеев долго ломал голову, стараясь понять, когда и почему такое случилось. Большая власть, думал он сейчас, сидя перед Воронихиным и глядя прямо ему в лицо, в озабоченные, серьезные глаза, дает и большой голос, но случится беда, если вместе с голосом не уживется чуткий слух. А слух у Воронихина… тут Павел Павлович помедлил, словно передохнул, и продолжал дальше тянуть ниточку., слух, кажется, стал исчезать. С Воронихиным в районе мало и редко кто спорил — он мог просто придавить своим авторитетом. И даже если кто-то с ним не соглашался, все равно предпочитал молчать. Савватеев никогда не молчал, поэтому-то их давняя дружба и кончилась.
— Александр Григорьевич, обсудить Козырина надо на бюро, а не один на один. С глазу на глаз вы уже толковали с ним. Снимете стружку, он покается и опять за свое…
Савватеев доказывал, что с Козыриным уже давно пора разобраться, что продажа автомашин налево не первый случай, что Козырин непонятно на какие средства строит огромный особняк на окраине райцентра, что его шофер гоняет пьяный по Крутоярову, а гаишники делают вид, что ничего не замечают. Но все это, предполагал Савватеев, лежит лишь на поверхности, а надо бы заглянуть и поглубже.
Воронихин, внешне оставаясь спокойным, лишь осторожно потирал руки и, крепясь из последних сил, заставлял себя выслушивать Павла Павловича до конца. Старая дружба, поблекшая, выцветшая, еще продолжала цепко держаться на чудом оставшихся, но еще достаточно прочных нитях; нити эти растягивались, но бесконечно растягиваться не могли — недолго, видно, ждать момента, когда они лопнут.
Воронихин хотел образумить Пыл Пылыча. Набирался терпения и втолковывал, что Козырин — отличный работник, днем с огнем не найдешь. Ну, схватим сейчас мужика за горло, выговор влепим, с работы снимем — дело простое, но кого тогда ставить взамен? Кого? Может, Савватеева? Да, не бывает незаменимых, но это так, когда рассуждаешь вообще и не несешь за свои слова никакой ответственности, а он, Воронихин, несет ответственность за все, в том числе и за торговлю в районе, которая благодаря Козырину вот уже много лет держится на уровне. Взять хотя вы торговый комплекс — один из первых в области отгрохали.
Да, Козырин строит, пытался доказывать Савватеев, но рушит еще больше, веру у людей рушит. Веру в справедливость. А страшнее, чем ее потеря, нельзя ничего представить. Для Воронихина же страшнее всего казалось несделанное дело. Наученный жизнью, когда над ним, как топор, висело железное слово «давай», он вывел для себя принцип, неукоснительного исполнения которого требовал и от других, — сначала сделай дело, а уж потом будешь рассуждать, как и каким образом ты его сделал.
Этот спор бывших друзей никогда не затихал, наоборот, набираясь сил, он упорно близился к своей вершине; там, на вершине, должна была случиться развязка. Воронихин, предчувствуя ее, все-таки уставал ждать. Савватеев раздражал его, и ему труднее становилось скрывать это раздражение. Он хорошо знал, что с Пыл Пылычем, который признает только прямые углы, надо и говорить напрямую. И он сказал, что устал от Савватеева, просто-напросто устал, что времена меняются и в новое время надо жить по-новому, гибче, а Савватеев остается прежним, продолжает размахивать шашкой.
В кабинете первого ненадолго повисла нехорошая тишина. Рубанов давно уже прочитал бумаги, отложил их в сторону и теперь с интересом, внимательно смотрел на Савватеева и Воронихина, слушал их разговор, и его глаза становились тревожными.
Савватеев, не вытаскивая пачку из кармана, долго нашаривал в ней папиросу, нашарил, вытащил, долго прикуривал, собираясь с ответом, наконец со вздохом выговорил;
— Что же… меня, видно, и в гроб таким, прежним, положат. А ты вот другим стал. Жаль…
Воронихин походил по кабинету, успокаиваясь, кинул взгляд на Рубанова — лишний он был сейчас, — но ведь не выпроводишь. Ладно, пусть послушает, для будущих выводов. Он построжел лицом, в последний раз прошелся по кабинету, сел в кресло за свой стол, взял с края стола какую-то папку и, давая понять, что дебаты окончены, что пора заниматься делом, строгим, официальным голосом сказал:
— Письмо и справку, Павел Павлович, оставьте. Мы через газету дадим ответ Самошкину. — Чтобы было еще яснее, что разговор окончен, добавил: — Я вас больше не задерживаю.
Савватеев спокойно поднялся, спокойно вышел, но в последний момент, не удержался и крепко хлопнул дверью…
— Александр Григорьевич, я от вас не ожидал. — Рубанов удивленно вскинул глаза на первого секретаря. — Вы же не правы. В отношении Козырина. Кстати, я недавно делал анализ почты — на райпо много жалоб.
Затевать новый разговор у Воронихина не было никакого желания. Он не ответил. Еще ниже наклонил голову над папкой, и Рубанову ничего не оставалось, как выйти из кабинета следом за Савватеевым.
На улице было уже темно, над бором неторопливо всплывала большая луна. Ее блеклый свет сливался со светом фонарей, и центральная крутояровская улица искрилась. Она была пустынной, лишь изредка проносились машины, поднимая за собой снежную пыль. Савватеев, расстегнув пальто, неторопливо шагал по тротуару и понемногу успокаивался. Злость, вызванная резким разговором в кабинете Воронихина, проходила. На смену ей, размеренные и неторопливые, как шаги, приходили мысли о том, что первый сегодня прозрачно намекнул о пенсии. Ну нет, если устали от него, это еще не значит, что устал он сам. Он еще чувствует в себе силу и не собирается беречь ее — если потребуется, растратит всю, до последней капли.
