Михаил Щукин - Имя для сына

— Что, твой день сегодня?

— Как же, Александр Григорьевич, два года денно и нощно, как говорится, одна забота.

— Ну что, начнем?

Воронихин подошел к микрофону на трибуне, окинул взглядом многолюдную площадь и вдруг вспомнил, отчетливо, ясно вспомнил, как он обедал в старенькой маленькой чайной, сидел за колченогим столом и прикрывал миску с борщом ладонью, потому что с пожелтевшего, в разводах, потолка медленно тюкали капли. Чайная стояла на месте нынешних весело раскрашенных магазинов, и он тогда дал себе слово, что снесет с земли всю эту рухлядь, чего бы ему ни стоило. И он снес ее! Ему сейчас казалось, что он поднимается вверх, словно в полете, отрывается от земли и взлетает; радостно, упруго ударяет сердце, когда оттуда, с высоты он видит обновленным старое Крутоярово. И оно, построенное, ухоженное, будет ему судьей. «Да, Паша, — мысленно возразил он сейчас Савватееву. — Оно будет мне судьей».

Шагнул к микрофону еще ближе; негромко, набирая разгон, начал говорить. Говорил о старой чайной о тех чувствах, которые он сейчас испытывал, и был по-настоящему счастлив.

Потом, когда осмотрели магазины и когда зашли перекусить в кабинет к Козырину, Воронихин не удержался и потрепал того по плечу:

— Молодец!

Он знал, как много нужно было вложить труда, чтобы построить комплекс, и умел это ценить.

Рябушкин вышел на работу, по-прежнему был неудержимо разговорчив и ни словом не вспоминал о том, как его отчитал Козырин в то памятное утро. По обыкновению он вздрагивал плечами, поправляя большие очки на маленьком хрящеватом носу, расхаживал по кабинету, размахивая свежим номером крутояровской газеты.

— Нет, Андрюша, ты только послушай, как мы прекрасно пишем! Ну, не морщись, пожалуйста, это тебе, как говорят чалдоны, не личит.

Он развернул газету, откинул голову и восторженным голосом стал читать:

«Хотя письмо и не опубликовано… Механизатор Полевского совхоза И. И. Самошкин обратился в редакцию с письмом, в котором он сообщил о том, что в прошлом году, как передовику жатвы, ему было предоставлено право внеочередного приобретения автомобиля. Но прошло уже больше года, а он этим правом воспользоваться не может. Письмо было направлено в РК КПСС. Приняты меры. Автомобиль механизатору И. И. Самошкину будет продан в самое ближайшее время».

Рябушкин остановился, назидательно поднял указательный палец. Андрей угрюмо отмалчивался, всем видом своим показывая, что не слушает. Но Рябушкина это нисколько не смущало, он был в ударе, торжествовал, прямо светился от распиравшей его радости, чувствовалось, что собственное ерничанье доставляет ему немалое удовольствие.

— Справедливость восстановлена. Ура — крутояровской районке и ее славному представителю Андрею Агарину. Туш!

Андрей не выдержал:

— Слушай, одного не пойму, чему ты радуешься? Рябушкин поправил очки, дернул плечами и заговорил уже своим обычным голосом:

— Да радуюсь тому, что жизнь тебя начинает кое-чему учить. Поти-хо-о-онечку розовые стекляшки снимает с глаз.

Андрей хмурился и краснел. С Рябушкиным трудно было не согласиться. Он говорил очевидные вещи. Но та радость, то самодовольство, с какими он их говорил, отталкивали, не мог их принять Андрей, потому что в его душе они вызывали иные чувства: обиду, непонимание и растерянность. Так теряются, неожиданно, на ходу натолкнувшись на трудное препятствие. Человек обескураженно замирает, ищет выход, но нужно время для того, чтобы прийти в себя от растерянности, чтобы осмыслить все расчетливо и спокойно. Андрей этого сделать пока не мог, он только еще потерянно озирался, а Рябушкин не умолкал, его слова, цепляясь одно за другое, лились и лились без удержу.

— Я тебе толковал о Савватееве, а ты морщился, Вот — наглядный пример. Да разве он не знал, кому ушли эти машины? Будьте спокойны, сударь, прекрасно знал, лучше нас с тобой и еще до твоей справки, но… жить-то всем хочется. Глядишь, и самому что перепадет.

— Савватеев никогда и ничего себе не брал, — резко перебил Андрей. — Понял? И при мне больше такого не говори, вообще помолчи, мне работать надо.

Рябушкин поднял вверх руки, успокаивающе помахал ими и, улыбаясь, насвистывая себе под нос, вышел из кабинета. Уже из-за двери донеслось:

И я была девушкой юной,Сама не припомню когда.

Тупо смотрел Андрей на чистый лист бумаги и не мог сосредоточиться, не мог написать ни одного слова. Душило чувство беспомощности и злости. Ему сейчас казалось, что он всего-навсего маленький винтик в большой машине, которая называется жизнью, и от винтика абсолютно ничего не зависит: выскочит он завтра или даже сегодня, ничего не изменится, его отсутствия никто не заметит, а машина как работала и крутилась, так и будет работать и крутиться.

Андрей отодвинул бумаги в сторону, оделся и вышел на улицу. Яркий, морозный день стоял над Крутояровом, которое жило своей обычной, размеренной жизнью. Гудела леспромхозовская пилорама, ядовитым запахом ацетона и краски тянуло с мебельной фабрики, по центральной улице проносились машины, и далеко, за стеной бора, упруго гудел тяжелый поезд. Андрей любил всматриваться в свой родной поселок, всматриваться и представлять его прошлое. Он хорошо знал историю Крутоярова, и ему не составляло труда мысленно заменить мост через маленькую Гусятку, впадающую в Обь, широкой плотиной, а светлые трехэтажные дома — угрюмыми заводскими строениями, мимо которых круглыми сутками ходили солдаты горного батальона с длинными ружьями и время от времени опасливо покрикивали: «Слу-у-шай!» Крутояровский медеплавильный завод был основан по указу царицы и принадлежал Кабинету Ее Императорского Величества. В душных, прокопченных сажей цехах, голые по пояс, потные и не раз битые палками, трудились работные люди, проклиная и свою судьбу, и свою жизнь. Но в них, замаянных непосильной работой, битых и поротых, не умирал высокий дух красоты и свободы. Не для начальства, а для души сын крутояровского работного человека Федор Стрижков несколько лет со своими учениками вытесывал невиданную вазу из алтайской яшмы, которая и сейчас хранится в бывшей российской столице. Для души слагали работные люди песни и легенды о храбрых разбойниках, своих защитниках. И не только для своей души, но и для тех, кто будет жить, страдать и любить после них.

Все это Андрей чувствовал, понимал, и ему хотелось соединить прошлое с сегодняшним днем. Соединить с помощью особых, берущих за сердце слов, которые скажут о том, что есть в мире вечные понятия, вечные истины. Сам мир меняется, а они, эти вечные истины, остаются неизменными, как неизменными во все века остаются хлеб и небо над головой.

Он вновь и вновь возвращался к сегодняшнему разговору с Рябушкиным, к мыслям о Козырине и опять ощущал растерянность и собственное бессилие, словно налетел на неожиданное препятствие… И вдруг четко и осознанно понял — препятствие будет мешать. Всегда. Надо или уйти в сторону, или все-таки преодолеть его. Человек, чувствующий себя только маленьким винтиком, конечно, уйдет… А он, Андрей Агарин?..

Как всегда, Козырин был одет с иголочки, его черные, подбитые сединой усы аккуратно подстрижены, чуть прищуренные глаза смотрели внимательно и серьезно. Двумя пальцами он держал толстую сувенирную авторучку и постукивал ею по столу. Рукав пиджака сдвинулся, обнажил золотую запонку, и она от косого солнечного луча ярко взблескивала.

Андрей терял мысль, казалось, что его сбивают костяной стук авторучки и взблески запонки, но повинны были совсем не они, а внимательный, серьезный взгляд Козырина. Даже намека на раздражение не было в нем. Яростный запал, с каким Андрей вошел в кабинет, потухал, точные, весомые слова куда-то исчезали, он никак не мог справиться с растерянностью и в конце концов, не сказав и половины того, что хотел, вздохнул:

— Ну вот, вроде все.

А хотел сказать о многом.

Рейд, который Андрей проводил по заданию Савватеева совместно с народным контролером из ПМК Шелковниковым и работницей поссовета Зориной, рейд, называвшийся в районе рейдом печати и народных контролеров, на многое открыл ему глаза, хотя глазам вначале не хотелось верить.

В первом же магазине маленький, юркий Шелковников, схватив за рукав Андрея, потащил его в дальний угол склада, ловко находя пространство между штабелями ящиков, нагромождениями мешков, кастрюль и сковородок.

— Глянь, Андрей Егорыч, как это называется?..

В дальнем углу склада по-хозяйски накрытые куском старого брезента, стояли несколько ящиков с консервами. Консервы были редкие, в крутояровских магазинах, по крайней мере, Андрей их никогда не видел. Рядом, тоже по-хозяйски накрытые брезентом, стояли другие ящики с марочным вином, конфетами, еще с чем-то. Ничего этого в магазинах тоже не было.