Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Молва о разбитом пароходе дошла до Бреховских островов. Ландур поднялся на капитанский мостик, дернул поводок сирены; долго, не понижая голоса, стонал над островами тревожный гудок — сигнал пароходской прислуге, работавшей и надзиравшей на рыбных промыслах, чтобы немедленно поспешала на пароход. Когда обе пароходные команды, верхняя и нижняя, были в сборе, Ландур скомандовал:

— По-о местам… Ходу!

Пароход ринулся навстречу реке, вровень с бортами встали две высокие зеленые волны и проседели пеной. После трех дней ходу остановился пароход против Игаркиной избенки. Ландур сошел на берег.

— Ты, чай, все думаешь напраслину: я и такой, я и сякой. А я вот какой! Узнал, что Феоктистова стукнуло, разом к тебе. Негоже, думаю, погибать человеку.

— Спасибо, — молвил Игарка, а про себя: «Поглядим, сколь заломишь за эту заботу».

Но Ландур на этот раз Игаркин товар оценил полной мерой, своим не дорожился, принял на себя Игаркины долги Феоктистову. От Игарки он проплыл к Большому Сеню, а потом дальше, до Туруханска, — и всюду дивились люди: «Совсем переменился человек: цену дает полную, весы держит правильные. Прямо святым стать хочет?»

В Туруханске Ландур повернул обратно к Бреховским островам. На первой же рыбалке выкинули с парохода длинный буксир, и — что ни рыбалка, чалятся к пароходу лодки. Скоро стало им тесно, тогда выкинули другой буксир, подлиннее. Все, кто работал на Феоктистова, ушли к Бреховским промышлять на Ландура.

Игарка остался дома: Нельма все никак не могла оправиться после родов. Мальчишка сильно измучил ее во время родов, а теперь выпивал и последние силы. Побледнела Нельма, как льдинка, обозначились у нее все косточки, суставы, жилки, вокруг глаз легли черные тучи. Случится выйти на волю за водой, за дровами, а там ветер, — и качнется Нельма, как талинка; наклонится развести очаг — и помутнеет все кругом.

Под порогом, недалеко от ширяевского дома, чинился феоктистовский пароход, разбитый Павлом. Мариша только ночевала в доме, а то все за рекой, в лесу; как утро, берет туес, в него кусок хлеба, щепоть соли, огурец, под мышку шитье, вышиванье и уходит, чтобы не слышать, как ухает под молотами дырявый пароходный трюм, не видеть Павла.

В тот день, ничего еще не зная, по одному крику пароходной сирены, Мариша поняла, что новое горе навалилось на Ширяевых. Как крылатая, мчалась она к порогу, позабыв, что Павел — хапуга, себялюбец, выжил Егора, помнила одно: попал в беду брат, Ширяев… Когда прибежала, пароход стоял уже у берега, на каменистой отмели, сирена молчала, матросы стаскивали в воду лодки, торопились спасать груз, по реке расплывались зеленоватые круги конопляного масла.

Павел сидел на камне, пытался завернуть цигарку, но бумага рвалась под пальцами, махорка сыпалась на колени, липла к мокрому бушлату. Мариша кинулась к Павлу, он отстранил ее плечом.

— Ты чего?!

— Я, — Мариша осеклась, ей показалось, что по толстым красным губам брата пропорхнула довольная ухмылка.

— Ты, ты!.. — И опять та же ухмылка, когда прибежала Степановна, начала голосить и рвать на себе волосы.

На место крушения приезжала следственная комиссия: седоусые лоцманы и капитаны, ученые чиновники. Они осмотрели разбитую посудину, допросили Павла, братьев, старого лоцмана, постояли над порогом, покачали головами, — удивительно, как только управляются Ширяевы с этой дикой силой! — и оправдали Павла. А Мариша все не могла позабыть его ухмылку.

Однажды по вечерней заре Ширяевы заметили знакомый пароход. Удивились, какая нужна выгнала Талдыкина с низов вместо октября в августе?

Ландур сошел на берег, и загадка объяснилась: на севере выдалось на редкость богатое лето, и было немыслимо всю добычу перевезти одним рейсом.

— Значит, того, лето на лето не падает? — спросил старый лоцман.

— Как еще не падает-то, прямо диво. Нынче не то что два, можно три парохода нагрузить.

— Вот оно как… А у нас горе.

— Слышал. Горе в одном месте не живет, горе от вас прямо к нам. — И Ландур рассказал, в какую было беду впали азиятцы. — Я поговорю еще с Феоктистовым. Мне бы сегодня бежать через порог, а из-за него стоять придется. В нашем деле ночь не мало стоит.

Феоктистов, по случаю ремонта, жил у Ширяевых. Разговор с ним начался тотчас же после ужина. Ширяевская семья еще не успела разойтись от стола. Ландур открыл железный зеленый сундучок, где хранил бумаги и деньги, отделил три десятирублевки, отделил одну из бумаг, договор с Егором Ширяевым, и положил перед Феоктистовым.

Небрежно, одним глазом, пробежал Феоктистов бумагу, потом вернул ее Ландуру, а деньги скомкал и сунул в карман.

— Я не насильник. Если Егор Иваныч наложил на себя такую волю, пускай уходит. — Он пренебрежительной улыбкой наградил все ширяевское застолье.

— Егор Иваныч не виноват. Не грохались бы… — Ландур подал Феоктистову другую бумажку и при ней пять красных — долг Большого Сеня, потом третью, а всего пятьдесят четыре договора и три тысячи девятьсот шесть рублей.

Когда расчет окончился, Ландур тихонько тронул за рукав задумавшегося Феоктистова.

— А за пароход сколько желаете получить?

Феоктистов отдернул руку, вышел на середину избы.

— Эй, Павел! Утром выведешь мой пароход на порог. Начал — добивай! — И хлопнул дверью.

Ширяевский дом напоминал растоптанный муравейник, до утра не утихала в нем тревога и суета. Петр и Веньямин шушукались с женами, Степановна молилась богу, стучала в пол коленками и лбом, Павел сидел у открытого окна и поминутно чиркал спичками, прикуривая; окурки бросал за окно, а отплевывался в избу, на пол. Ребятишки постоянно вскакивали, начинали плакать, и, когда заводили слишком громко, Степановна бросала молитву, шла к ним и шлепала всех подряд, не разбираясь, кто спит, а кто канючит. Потом снова падала в передний угол. За перегородкой, в горнице, Ландур чикал счетами. Под окнами, как сторож, бродил Феоктистов. Чуя его, бешено рвался с цепи и лаял во дворе пес Шарик. Старик лоцман и Мариша были в клети. Мариша полежит-полежит, откинет полог, спросит:

— Тятя, спишь? Нет? — И скажет про Павлову ухмылку. Потом: — Талдыкин-то случайно ли явился? А Павел-то, Павел… И вот такой на пороге будет, а Егор где-то… Слышишь, батюшка?

Лоцман сердился:

— Да спи ты, спи! Утром поговорим. — А заснуть и сам не мог.

— Неужели для такого, для Павла, прадед Дорофей жертвовал жизнью?.. — не унималась Мариша. — Знай он это, бросил бы в реку, как щенков, все наше племя.

Ландур снова был в низах, уже с двумя пароходами. Не хватило у Феоктистова гордости добить свой пароход. Остановился Ландур у Большого Сеня — получить долг, который уплатил за него Феоктистову. Сень закатил на пароход три бочки соленой рыбы, сгрузил четыре сажени дров, сдал без остатку всю пушнину, даже и ту, что припас на зимнюю одежду, — и всего этого оказалось мало.

Ландур пошел глядеть по шалашам, увидел обломок мамонтова бивня.

— Припрятал. Каков гусь!..

— Где гусь?

— Ты гусь. Вор! Брал — платить надо.

— Буду платить. — Сень понес бивень к пароходу.

— Давно бы так, то-то…

— Какой тотό? — Сень остановился, судорожно хватнул воздух. — Гусь, вор, тотό… Вор бедно не живет. Ты — вор, гусь, тотό!

Как коса, метнулся кривой бивень в руках Сеня. Ландур охнул, упал. Сень замахнулся второй раз, чтобы добить купца, но не успел, налетели приказчики и матросы, втоптали Сеня в песок.

Отдышался Ландур, потребовал бивень…

— Теперь собаке не бывать в живых. — Повел разбитой, окровавленной бровью. — Эй, молодчики!

Молодчики были догадливые, вмиг управились со стоянкой Большого Сеня: оленей приглушили молотом и сбросили в кладовку пароходскому повару, — вари, друг, вволю! — собак перестреляли, шалаши сковырнули в реку, туда же сбросили нарту, лодку, котел и невод. От всего богатства древней, когда-то большой семьи остался у Сеня один набедренный нож с рукояткой из мамонтовой кости.

Пароходы прошли мимо Игарки и даже не гукнули: выезжай, мол, сам, нам стоять некогда. Подивился Игарка. Ландур и Феоктистов идут рядом, откуда взялась такая дружба? — и стал поджидать Сеня: у него пароходы останавливались, и Сень, конечно, не замедлит приехать, рассказать новости.

В ясную погоду от Игаркиной избенки явственно виднелся дымок со стоянки Большого Сеня, у Нельмы появилась даже привычка разводить свой очаг одновременно с очагом Сеня, но в тот день Нельма никак не могла разглядеть далекий дымок, хотя день был и не туманный и не облачный. Всякое думали Игарка с Нельмой: может быть, откочевал Сень, может быть — болезнь свалила всю семью; а вернее всего — запил.

Вечером Игарка наладил лодку и отплыл проведать соседа. Нашел его на песке в луже крови, у ног его сидели женка и Кояр в слезах.