Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Лука Лукич был натурой сильной и суровой: время, испытания и положение в обществе сделали его характер еще более непреклонным. Никто не мог упрекнуть его в каком-либо излишестве, а работал он больше любого мужика. Такой человек не мог быть плохим хозяином. Семья, по убеждению Луки Лукича, сильна до тех пор, пока земля не раздроблена и все работают сообща, пока урожай кладется в один амбар, скот стоит в одном хлеву, топится одна печь, щи хлебают из одного котла. Разделится двор — вместо одного сильного будет пять малосильных.
— Нищих плодить? — говорил Лука Лукич. — Не затем мне господь дал силу и соображение.
Вот почему разговоры о разделе возбуждали в Луке Лукиче приступы необыкновенной ярости.
— Орда окаянная! — гремел он в такие часы. — Народил я вас на свою погибель! Я из вас дух повытрясу, я вас отучу думать о дележе. Пока жив, дележу не бывать. А я сто лет протяну!
Лука Лукич бушевал до того свирепо, что казалось, вот он сейчас подопрет могучими плечами притолоку и, подобно библейскому Самсону, обрушит стены и крышу своего древнего дома.
Визжали бабы, орали, правнуки, внуки жались поближе к дверям. Ярость Луки Лукича оттого разжигалась еще сильнее: он выходил на улицу, бежал вдоль порядка — огромный, в белой развевающейся рубахе, в широченных портах, босой, с могучими руками, пугая людей своим видом.
Прожив несколько дней в кладбищенской сторожке, он возвращался домой, и все притихали.
Осмотрев хозяйство, он звал семью обедать.
2К обеду собирались в старой избе — она служила кухней и местом приема гостей. Тут же в соломенных кошелках сидели на яйцах и гусыни, а несколько позднее куры. Сюда приносили ягнят или слабеньких телят.
Здесь жил и сам Лука Лукич. Все в этой избе было под стать хозяину: неимоверных размеров печь, почерневший от копоти темно-коричневый потолок с тяжелыми балками, огромная кровать, сколоченная много лет назад и покрытая серой дерюгой, стол и лавки, сделанные из досок толщиной в полтора вершка, грубые табуреты. В углу висела икона, изображающая бога-отца, восседающего на престоле топорной работы: Саваоф чем-то смахивал на Луку Лукича.
Старик первым садился за стол, нарезал толстыми ломтями хлеб, раздавал его и первым брал ложку, похожую на ковш.
Он хлебал щи, стараясь не пролить хотя бы каплю на стол, подставляя для этого под ложку ломоть хлеба: смачно чавкал, строго обводя глазами семейство. Если кто заговаривал, вытягивал руку и бил провинившегося ложкой по лбу. И беспрестанно пил квас из глиняной кружки.
Бабы подливали да подливали щи в ведерные миски, пар поднимался к потолку, к толстым закопченным балкам.
Лука Лукич ел не торопясь. Отхлебнув варева, он откладывал ложку, разглаживал бороду, откусывал хлеба, брал ложку и снова зачерпывал щей.
В тех редких случаях, когда щи были мясные, стучал ложкой по краю миски и говорил ворчливо:
— С куском!
И тогда все начинали вылавливать из щей куски мяса, которые до этого момента нельзя было трогать. Поднимался шум, возня, каждый старался завладеть большим куском, а Лука Лукич хохотал, наблюдая за перепалкой.
Он сидел в красном углу. Рядом было место старшего сына Ивана. Страдающий какой-то непонятной иссушающей болезнью, Иван плохо ел. Худой, бледный и немощный, он терпеливо ждал своего конца, беспрестанно молился, часто исповедовался и причащался.
Лука Лукич не любил его. Он уважал людей сильных волей и телом, хилых презирал, трусливых ненавидел. Болезни были чужды ему; больных он просто не понимал.
Три сына было у Луки Лукича: Павел, умерший лет за восемь до описываемых событий; Иван и младший — самый любимый, — еще не женатый Флегонт.
В свою очередь, Иван, помимо многочисленных дочерей, произвел на свет божий Семена, Петра и Сергея.
Откровенно и решительно не любил Лука Лукич внука Семена. Он вечно канючил, брюзжал, в работе ленился, был к тому же очень плодовит, над чем дед частенько издевался.
— Настругать-то ты их настругал, — говорил Лука Лукич, — прокормить-то сумеешь ли? А насчет раздела первым орешь! Тоже нашелся раздельщик… Подохнешь, из семейства выскочив, дур-рак! — и презрительно усмехался.
Младший сын Ивана, веселый, дерзкий и насмешливый тоже не пользовался благоволением деда. На него пал жребий солдатчины; равнодушный к дому и его интересам, Сергей с нетерпением ждал призыва. Надоел ему и дед, и буйное семейство.
Собственных дочерей и многочисленных дочерей Ивана Лука Лукич держал в строгости:
— Баба, ежели она от рук отобьется, с ней сладу не будет. А в нашем роду-племени того не бывало, чтоб бабы верховодили.
Так же сурово он обращался с зятьями.
Из внуков он уважал только Петьку, проворного и ловкого в работе, сметливого в хозяйственных делах, жадного и настойчивого.
Дед женил его на Прасковье Васяниной. Взяли ее из бедной семьи, и ничего не принесла она в сторожевский дом кроме золотых рук. А здесь они ценились дороже любого приданого. Кроме того, Прасковья привела в семью Сторожевых брата Андрияна Федотыча, унтера, воевавшего в двух войнах крымской и турецкой.
Андриян нянчился с детьми, ухаживал за скотиной, плел лапти, бегал в лавочку, а по вечерам семейство слушало его рассказы о походах. О таких стариках в народе говорят: «Есть старик — убил бы, нет — купил бы».
Андрияна и покупать не пришлось. После солдатчины он служил в имении Улусова сторожем, по хмельному делу провинился, остался не у дел, ездил в город за должностью полегче — по лакейству там или в кабак, но из-за пристрастия к хмельному не ужился, от земли отстал и ни к чему другому, как только к «стариковству», годен не был. Лука Лукич взял унтера в дом. Он мирволил служивому — любил послушать, как в Крыму дело было да как Плевну брали. Иной раз снизойдет и попотчует водочкой…
3Со дня женитьбы Петра Лука Лукич начал величать внука Петром Ивановичем, как бы отмечая этим важный рубеж в жизни человека. Петр стал его правой рукой: вопреки правилам старшинства, дед ему доверил хозяйство.
Всякий на месте Петра был бы счастлив, всякий, но не Петр. Ему стало тесно жить. Он уже не мог выносить власти над собой. Он чувствовал, как плотно стоят его ноги на земле, как много могут сделать его по-обезьяньи длинные, невероятной силы руки.
Вот он молча чинно сидит за общим столом, а внутри у него все клокочет. Эта жизнь, скованная властью деда, осточертела Петру. Ему нужен свой дом, своя воля, своя земля… Больше, больше земли!
Прасковья вечным нытьем о тяжелой жизни в семье лишь подливала масла в огонь. Это была веселая дородная баба. Глаза ее глядели лукаво, на слова она была дерзка, в работе быстра, плясала, как вихрь. О таких в народе говорят: «Это, братец мой, не баба, а размоё-моё». Все ей здесь было противно: и брюзга Семен, и сварливая жена Семена, и Сергей, словно чужой в доме, и чахнущий Иван. Луку Лукича она боялась, всех прочих ненавидела.
Волю бы ей с мужем! Его ум, сноровка да расчет, ее золотые руки — какое бы хозяйство завели!
И точила, точила Петра…
А Петр и без того только о том и мечтал — выбраться бы из-под власти деда, добыть бы денежек. «Боже мой, всю бы округу укупил, всю бы улусовскую землю на себя взял!..»
Петр думал, что у деда водятся залежные денежки, преют безвинно в кубышке, — и ошибался. Не было у Луки Лукича ни кубышки, ни денег, отложенных на черный день. В иные годы он едва сводил концы с концами; земли не хватало, купить ее было не на что. Порой и у Сторожевых хлеб ели не досыта. Ни в какие предприятия торгового характера Лука Лукич не вступал, торговлей и маклачеством не занимался; мироедство было противно его натуре. Он ненавидел нахаловских богатеев, наживших свое добро потом батраков.
Петр завидовал нахаловцам, богатство манило его, любые средства к достижению власти над землей и людьми не смущали.
И шла в доме невидимая война, и близился час, когда должно было рухнуть единство семьи.
Лука Лукич понимал это и туже натягивал вожжи: все свирепее становились его расправы с бунтарями.
Лишь ребятишки, занимавшие край стола, ничего не понимали, Они рождались, хворали, помирали, рождались новые… Лука Лукич путал их и звал подряд Машками — Ивашками.
— Эй вы, Машки-Ивашки! — орал он, когда орда ребят слишком шумела. — Вот я вас, галчат!.. — и раздавал щелчки, от которых у ребят звенело в голове.
4В этом семействе лодырничать не приходилось. Сам хозяин поднимался чем свет, а дежурные по кухне бабы вскакивали с постелей еще раньше. Завтракали с восходом солнца; нарушения установленного порядка старик не прощал.
По дыму, плывущему из трубы сторожевской избы, равнялись соседи Луки Лукичи.
— На ногах Лука. Пора и нам с полатей. Эй, бабы, вставать!
