Аркадий Львов - Двор. Книга 2
— Добро идет к добру, — сказала Оля Чеперуха, — так было всегда.
Клава Ивановна до глубины души возмущалась этими разговорами: можно не любить Гизеллу, можно ей завидовать, но нельзя иметь на человека злобу только потому, что ему повезло больше, чем тебе.
За день до отъезда полковник Ланда привез на грузовой машине две деревянные кровати, хороший дубовый стол, полдюжины стульев, трюмо с толстым зеркалом, а из дворницкой взяли шкаф, про который Феня Лебедева сама сообщила. Трое солдат помогали переносить вещи.
Иона Овсеич, хотя лично не присутствовал, пересчитал по пальцам, что именно привезли, и прямо сказал Клаве Ивановне: формально Ланда имел законное право, но с моральной стороны надо помнить, что вокруг люди, которые все видят своими глазами.
От Степы Хомицкого из Германии прибыло две посылки — обе с пуговицами, английскими булавками и нитками. Пуговицы были разные — для нижнего белья, для женских платьев, пиджаков, пальто и много других, с какими-то выкрутасами, которые годятся только для цирка. Тося смотрела на это добро и говорила, что второго такого дурня, как ее Степа, надо хорошо поискать.
Иосиф Котляр, когда увидел целый галантерейный магазин, который прислал Хомицкий, сказал:
— Тося, ваш Степа не такой дурак. Еще немножко — закончится война, женщины начнут шить себе наряды, и эти пуговицы будут нарасхват. А булавки и нитки сегодня на вес золота. Если вы сами не хотите постоять в Щепном ряду или на Новом базаре, найдите человека — он у вас заберет гамузом. Но лично мое мнение, постойте сами: мы не такие богатые люди, чтобы кормить спекулянтов.
Иосиф оказался прав: в первое воскресенье, свой выходной день, Тося стала на Привозе, в Щепном ряду, и за полдня сто катушек с нитками как не было. По дороге домой она купила кусок коровьего масла, фунт крестьянской колбасы, буханку хлеба и литровую бутылку вина.
— Тосенька, — подмигнул Котляр, — до этого добра не хватает только хорошего дьячка где-нибудь в чулане.
Тося выпила стакан вина, засмеялась, потом выпила еще один стакан и вдруг заплакала: как она может кушать эту колбасу, это масло, этот хлеб, когда ее Колька гниет в земле и никогда больше не сядет за стол, не ляжет на кровать, головой к окну, не трахнет ногой в дверь, когда заходит в комнату. А сколько разговоров было за ту дверь: красить, починять — так некому, а ломать — так двумя ногами, буц здоровый!
Иосиф вспомнил Пиню и Сашу, начало сильно дергаться левое плечо. Тося взяла за руку, погладила, спросила, что говорят доктора, разлила остаток вина по стаканам и пожелала, пусть кто на сегодня живой, больше не знает горя.
Среди недели Тося выходила после смены то на Привоз, то на Новый базар, то на Староконный, чтобы не было так заметно и меньше придиралась милиция, а вечером звала в гости Иосифа. На четвертый или пятый раз Иосиф хотел отказаться, от вина ему делалось хуже, Тося обиделась и сказала, что взяла на двоих, а так придется одной. Иосиф уступил, но с условием, пусть это будет последний раз.
В двенадцать, начале первого, Иосиф поднялся, чтобы идти домой, Тося остановила его, усадила на кровать, отстегнула протез, а споднее, сказала, нехай скидает сам. Утром, оба чуть не проспали, Иосиф вышел за дверь, громко постучал, как будто подошел сию минуту. Тося крикнула, что сейчас нет времени, пусть заглянет после работы.
Вечером, в субботу, Иосиф зашел опять, долго уговаривал Тосю не пить, но повторилось, как в прошлый раз: утром на смену не надо было спешить, спали, пока могли держать глаза закрытыми. Когда проснулись, немножко лежали молча, повозились, Тося засмеялась, сказала, что в молодости Иосиф был, наверно, лихой рубака, и добавила неприличную рифму. Про своего Степу она сказала то же самое, теперь он с немочками в поганой Германии, но получилось не очень смешно. Иосиф надел брюки, поскакал на одной ноге к умывальнику, взял в руки мыло и покачал головой: бедная Аня мучается в госпитале и ничего не подозревает.
За выходной день Тося расторговала полторы тысячи английских булавок, люди брали по десятку, а некоторые даже два-три.
— Малая, — сказал Иона Овсеич, — вспомни, что я тебе говорил насчет торгашеских замашек Хомицкой. Как видишь, случайностей не бывает.
Клава Ивановна пожала плечами: а что она должна делать со своими нитками и булавками — власяницу, кольчугу! Иона Овсеич нахмурился:
— Малая, шутка хороша, когда она на месте, а когда не на месте, она уже не шутка.
Во дворе, непонятно, кто первый начал, пошли разговоры про горячую дружбу, которая вдруг закипела между Хомицкой и Котляром. По адресу Иосифа удачно сказала Дина Варгафтик и многие повторяли ее слова: можно подумать, у него выросла вторая нога — прыгает, как петух.
Клава Ивановна позвала к себе в гости Тосю и предупредила насчет разговоров, которые идут вокруг. Тося расплакалась и ответила, нехай прочистят спичкой, если вязнет в зубах, а пережеванное невкусно.
— Я тебе верю, — сказала мадам Малая, — но ты должна принять меры, чтобы не было пищи для разговоров.
Поздно вечером, Тося уже закрыла ставни, с улицы все видно, сильно постучали в дверь. От неожиданности Тося затряслась и, вместо того, чтобы сразу отпереть, осталась на месте возле окна. Через минуту опять постучали, теперь уже рукой и ногой, Тося побежала открывать, но ключ, как будто нарочно, поворачивался до середины и застревал.
— Сейчас! — крикнула Тося, засунула ручку ножа в кольцо, ключ сделал сразу полтора оборота, но сильно погнулось кольцо.
— Что такое, — возмутилась с порога Клава Ивановна, — что за баррикады ты устраиваешь здесь!
Тося показала ключ, как сильно погнулось у него кольцо, Клава Ивановна не смотрела, а быстро ходила по комнате, вроде спешила и боялась проворонить.
— Что вы ищете? — спросила Тося.
Клава Ивановна не ответила и, в свою очередь, поинтересовалась, зачем Хомицкая закрывает ставни, когда все другие держат открытыми, Тося объяснила: из дома напротив хорошо видно, что делается у нее в квартире.
Клава Ивановна скривилась:
— А что такое делается у тебя в квартире, чтобы надо было прятаться?
— А что у меня может делаться? — спросила в ответ Тося.
— Нет, — провела пальцем в воздухе Клава Ивановна, — это ты мне ответишь, что у тебя может делаться. То разговоры во дворе про шуры-муры с Котляром, то ставни закрываются, то дверь не открывается. Хомицкая, слишком много странностей. До сих пор я тебя защищала перед Дегтярем, а теперь мне надо самой хорошо оглянуться.
— А ты меня не защищай, — вдруг перешла на «ты» Хомицкая. — Защитница нашлась! Три года пряталась в эвакуации и сидела бы себе, а сюда нечего было вертаться, без тебя обойдемся, не подохнем.
На минуту Клава Ивановна остолбенела, и, хотя стояла лицом к Тосе, было впечатление, что не видит ее, или видит, но не узнает. У Тоси кривились губы, как будто вот-вот расплачется, Клава Ивановна подошла к окну, открыла ставни, на подоконник лег белый свет луны, посмотрела на улицу, дома стояли как завороженные, остатки снега кучками лежали вокруг деревьев, и тихо сказала: боже мой, какая красивая ночь у нас в Одессе. От слабости Тося должна была прилечь, Клава Ивановна остановилась возле кровати, потрогала рукой Тосин лоб, пожелала спокойной ночи и пошла. Возле дверей она опять остановилась, помолчала немножко и тяжело вздохнула:
— Глупенькая, эта старая стерва Малая все понимает, но она не думает о себе, главное, чтобы вам было хорошо.
Через день, когда Тося пришла со смены, дома ждало письмо: товарищи по госпиталю сообщили про Степана Хомицкого, ее мужа, что он подорвался на мине, которую подложили фрицы в городе Шпремберг, получил ранение и контузию, но опасности для жизни в настоящее время нет.
В воскресенье Тося надела шелковое платье, почти совсем новое, шили в сороковом году, Степа как раз вернулся домой после финской войны и Бессарабии, белые сандалеты, часы-кирпичики и пошла в Успенскую церковь. Людей было много, от спертого воздуха немного мутило, возле колонны, на раскладушке, лежал калека, тела не было видно, одна голова с глазами, от которых делалось нехорошо на сердце. Тося перешла на другое место, но все равно чувствовала эти глаза у себя на затылке, несколько раз провела рукой, однако держалось по-старому и не проходило.
Далеко впереди, за канделябрами и малыми подсвечниками, подымался высоко над людскими головам иконостас, собранный из золоченых прямоугольных рам и вставленных в эти рамы изображений Господа, его апостолов и святых. Старичка на амвоне сменил молодой человек, колокольным басом возгласил многие лета вождю народов, творцу всех наших побед маршалу Иосифу Сталину, а также его красному воинству, сокрушившему смертного ворога земли Русской кровавого Адольфа Гитлера, хор подхватил, голоса ударялись о стены и возносились под купол, вырываясь через открытые окна наружу — на улицы Кирова и Красной Армии.
