Гунар Цирулис - Якорь в сердце
— Мы ловим вора-рецидивиста Куликовского, — объявил один. — Вы пойдете с нами для выяснения личности!
Еще красноречивее приказа говорил пистолет, наведенный на Смилтена. Не помогли ни его энергичный протест, ни мольбы квартирной хозяйки. Дверь захлопнулась, недолго еще на лестнице слышался топот сапог, потом наступила грозная тишина, которую разорвал внезапный выстрел… Цепные собаки капитализма расправились еще с одним борцом за свободу.
Окончательно выяснить обстоятельства гибели Эдуарда Смилтена не удалось и по сей день. Убийцы в своем донесении, как обычно в таких случаях, записали, что Смилтен убит при попытке к бегству. Однако прибывший на место происшествия врач установил, что, судя по следам ожога, пуля выпущена из оружия, вплотную приставленного к спине.
Наверное, полицейские почуяли, что никакими угрозами и побоями у Смилтена не вырвать признания, не выведать имена и адреса других подпольщиков. А прямых улик не было. Так что лучше не рисковать, не разыгрывать комедию суда, гораздо удобней на месте рассчитаться с опасным противником, прикончить еще одного коммуниста. Однако и после смерти имя Эдуарда Смилтена звало трудовой народ на борьбу. В морге неизвестные товарищи накрыли жертву террора красным знаменем с надписью: «Слава павшим! Проклятие убийцам!» Ленты с такими лозунгами, свежие цветы снова и снова появлялись на его могиле. И когда наконец сбылась заветная мечта самоотверженного борца, дети свободной Латвии решили назвать его именем пионерские дружины, обещая тем самым всегда и во всем быть достойными бессмертного героя.
1959
Перевела В. Дорошенко.
ОН ЛЮБИЛ ЖИЗНЬ
Документальный рассказ
В сентябре дни становятся короткие… Вспомнив, что и он когда-то рассуждал так, Витольд горько усмехнулся. Чепуха! Люди повторяют такие вещи просто по привычке. От восхода солнца до заката прошло долгих тринадцать часов плюс двадцать восемь просто бесконечных минут, прежде чем башня ипподрома, казалось, окуталась алым балдахином. Лишь постепенно он поднимался все выше, пока наконец совсем не растаял в воздухе. А темнота наступать и не думала. Еще долго было достаточно светло, чтобы хозяева огородов копались на своих картофельных грядках, дергали морковку и обирали помидоры. И вообще-то одно из любимых занятий рижан — огородничество — стало сейчас главным подспорьем для многих семей. И для Витольда, который раньше любил порицать мелкобуржуазную тягу к «своему клочку земли», сейчас огороды были настоящим спасением, поскольку давали ему приют и пищу. Пища… Достаточно было вспомнить это слово, чтобы голод начал безжалостно терзать его внутренности. И чего эти люди возятся! Собирались бы домой, где их ждет накрытый стол и мягкая постель! Он насыпал себе в рот горсть засохшего гороха — горох был рядом, только руку протянуть, — но тут же выплюнул. Лучше уж глотать слюну.
Сколько можно сидеть в вынужденном бездействии и ждать? Долго, очень долго, если от этого зависит жизнь. Витольд понял это в последние месяцы, когда жизнь его постоянно подвергалась опасности. Иногда разумнее спокойно выждать, чем необдуманно искушать судьбу. Особенно если надо думать не только о себе. Поэтому лучше не показываться на рижских улицах в таком виде — грязный, в истрепанной одежде, небритый несколько недель. Первый встречный заявит о тебе в полицию, а что же говорить, если нечаянно столкнешься со знакомым, который знает, что Витольд в начале войны ушел с Красной Армией! Самое разумное пока не вылезать из будки с садовым инструментом — тут Витольд в относительной безопасности. Окрестности эти он в детстве излазил вдоль и поперек, когда мальчишкой пропадал тут целыми днями, снова и снова возвращаясь к воротам ипподрома, никогда не теряя надежды — авось какой-нибудь дяденька-жокей прокатит до конюшни. А теперь, прячась здесь, он успел изучить привычки огородников: как ни дрожали они за свой скудный урожай, никто ночью не оставался сторожить, даже собак не оставляли. Скорее всего, запретили оккупанты, чтобы быть полными хозяевами ночной Риги. Да, тут действительно ему пока ничто не грозило. Витольд чуть приоткрыл дверь, поглядел, не копошится ли еще кто-нибудь на своей делянке. Хоть бы скорей уходили, чтобы можно было утолить голод, без боязни размять затекшие ноги, пополнить запасы горохом, морковью, огурцами, луковицей или недоспелым помидором… а потом снова отсиживаться в укрытии…
К черту! Не затем Витольд добровольно вызвался на работу в тылу врага, чтобы теперь в одиночестве томиться в полуразрушенной хибаре! Не для того он пересек линию фронта, не для того, присоединившись к партизанскому отряду, в кровопролитных боях пробивался до территории Латвии, в возах с сеном, в бочках из-под капусты добирался до Риги, чтобы прятаться здесь и дрожать за свою жизнь! Кому она нужна, его жизнь, если он не приносит пользы людям? Он тел сюда, чтобы организовать подполье, руководить движением Сопротивления, помочь латышскому народу быстрее сбросить фашистское иго, а не затем, чтобы сохранить себя целым и невредимым до дня победы. Надо искать связи, найти надежных товарищей, пора действовать, иначе его приход сюда теряет всякий смысл… Но как это сделать, если в городе из-за каждого угла тебя подстерегает смерть? Витольд выпрямился, будто прислушиваясь к внутреннему голосу. Ведь он сам записал в свой блокнот: «Самое лучшее средство, чтобы не тряслись поджилки, — не трясти их». Записная книжка осталась в Москве, так же как выходной костюм, сшитый в последнюю мирную неделю, и паспорт, полученный в старой префектуре. Правда, костюм и документы сейчас бы весьма пригодились. И эта мысль вернула ему решимость, прогнала страх. Нет костюма, нет паспорта? Надо достать! Ведь на блюдечке никто не поднесет, хоть кисни он тут до второго пришествия. Нынче же ночью надо идти в город, внедриться в его жизнь — иного пути начать борьбу нет. Надо попробовать пробраться к человеку, который никогда не предаст, к матери.
Возможно, было бы осмотрительнее дождаться полуночи, когда на улицах меньше прохожих. Но Витольд просто не мог больше ждать. Чего же мешкать, если он решил действовать. К тому же его подталкивали и другие соображения. Все четверо братьев и сестра Валлия выехали в Россию, и вряд ли фашисты оставили такой подозрительной женщине, как Мила Яунтиран, трехкомнатную квартиру. Поэтому хотя бы часа два надо понаблюдать, прежде чем подняться наверх. Витольд не знал также, имеет ли право гражданское население без специальных пропусков ночью ходить по улицам Риги… Надо идти, уже сейчас густые сумерки служат прикрытием.
Да, многое он в других условиях, на фронте или живя в Москве, представлял себе иначе. В этом Витольд убедился, едва выйдя на улицу Валдемара, которая теперь называлась именем толстого фельдмаршала Геринга. Тихий вечер бабьего лета выманил из домов необычайно много народу. Правда, окна слепые, лампочки над табличками с номерами домов призрачно синие, на перекрестках иглы тусклого света тщетно пытались прошить темноту, но город был жив. По-прежнему слышатся автомобильные гудки и звонки трамваев. В кинотеатрах показывают слащавые немецкие фильмы. Рестораны и кафе не могут пожаловаться на нехватку посетителей. Гитлеровское офицерье проживает здесь свою долю награбленной добычи; спекулянты, наживающиеся на народных страданиях и нищете, за рюмкой водки заключают тут свои грязные сделки; дамы из состоятельных кругов, мужья которых продались оккупантам, приходят сюда, чтобы с восторгом поглазеть на блестящие мундиры и раздувшиеся кошельки «завоевателей» — одним словом, на «западную культуру». Время от времени из непритворенной двери вырываются звуки фанфар и бравурный голос диктора берлинского радио, сообщающего о победах вермахта на Восточном фронте. Стоит осень 1942 года. Мобилизованы последние материальные ресурсы. Кое-как оправившись от разгрома под Москвой, фашисты, не считаясь ни с какими потерями, рвутся к бакинской нефти и к волжским равнинам, даже не подозревая, что им расставлены ловушки, что скоро найдут свой конец не только тысячи немецких солдат, но и все их планы мирового господства.
Витольда не проведешь. Пусть и блестящая, а все же это только вывеска. У рабочих мрачные лица. Они слышат не пронзительные гудки автомобилей и звяканье трамваев, а площадную брань немецких офицеров, когда прохожий не уступает им дорогу. Они видят не кричащие афиши кинотеатров, а колонны военнопленных, евреев и схваченных патриотов, которых немцы утром и вечером ударами прикладов гонят по улицам. Вот и сейчас такое шествие движется по улице Анри Барбюса. Слышны нестройные шаги. Спотыкаясь о булыжник неровной мостовой, понурив головы, как под непосильной ношей, тащатся голодные, изнуренные люди. То один, то другой падает. Опираясь на соседей, подымаются и, шатаясь на нетвердых ногах, стиснув зубы, продолжают путь. Прохожие останавливаются, провожают колонну горькими взглядами. Седая старушка не стерпела, крикнула молодому конвоиру с шуцманской лентой на рукаве:
