Эрик Ханберг - Ржаной хлеб с медом

В памяти уже сгладились те послевоенные годы, когда действовали бандиты. Эта была, пожалуй, самая крупная сенсация в Озолгале за все времена. Эхо от нее прошло по всему району. Те, кому положено расследовать подобные случаи, быстро добрались до «Амуров».

Пильпук не отпирался. Показал в сарае место, где прятал под прошлогодним сеном немецкую танкетку: жалко, мол, было отдавать такой хороший подвижной состав на переплавку. Позже, правда, испугался и на знаки отличия намалевал название колхоза. Случись что не так, сразу видно: не притязает он на столь крупную личную собственность. Почему напал на дом председателя? А за картошку. Око за око, тем же путем. Хотел попугать. Пусть проверят, коли хотят, дуло-то пустое.

Подальше от «Варпы» происшествие обрастало жуткими деталями. Один сумасшедший старик в танке напал на контору, палил из пушки и разнес все вдребезги.

Юристам снова и снова пришлось штудировать статьи уголовного кодекса о незаконном приобретении, изготовлении, хранении и применении оружия и взрывчатых веществ. Применить такую же меру наказания за хранение танкетки, как к браконьеру за незаконное владение охотничьим ружьем, — смешно. Можно было, конечно, наказать лишением свободы до трех лет. Или исправительным трудом до одного года, или денежным штрафом до ста рублей.

На следствии Жанис неизменно начинал танцевать от печки, то бишь от картошки. И спрашивал, можно ли наказывать нарушителей устава незаконными методами. Председателю было не очень приятно выслушивать упреки. Так или иначе Пильпука в тюрьму не посадили. Рассказывали, что судили его за мелкое хулиганство, и пришлось еще ему заплатить за ремонт дома. Сам он об этом не распространялся.

У танкетки демонтировали огнестрельную часть и отдали диковинную машину в распоряжение колхоза.

Сузилось пространство.

Сарай кажется мал. Ночь — огромна. Тишина черна. В такие ночи хорошо любить или перемывать кому-нибудь косточки, как это делают сейчас Лине и Трине.

Отшельник с Пильпуком помирились. Все же не классовые враги, а добрые соседи.

Огуречный мужик подытоживает распрю шуткой:

— С бородой то же самое, что с белым клевером. Чем больше скот топчет, тем лучше растет.

Лине и Трине до бороды еще не добрались.

Обе бубнят про Ольгу:

— Сама виновата, что ни одного мужика не могла удержать.

— Кормила бы их чесноком. В календаре, ишь, пишут, что в Древнем Риме солдатам давали чеснок для храбрости.

— Эва!

— Петуху и то дают, когда ленится кур топтать.

— Против глистов тоже.

— Э, кулема.

Лине была на два года старше сестры. Она никогда не напоминала о старшинстве прямо. Но всегда старалась сохранить за собой последнее слово. Трине в свой черед мудрость старшей сестры в грош не ставила и каждый раз давала ей отпор. Даже когда та была явно права. Если иссякали аргументы, Трине прекращала прения одним-единственным сокрушительным словом:

— Кулема!

На что Лине не оставалось ничего другого, как снисходительно посочувствовать:

— Эва! Разве дойдет до тебя путное слово!

Долгих диалогов они не вели. За жизнь все было переговорено. Каждая ходила со своей думой, своей правдой. Порой полдня протекало в безмолвии. Если Трине, замечтавшись, забывала про плиту и молочная размазня перебегала через край, тут же следом летело:

— Эва!

Ответ содержал не столько отпор Лине, сколько досаду за происшествие:

— Кулема!

Они носили общую фамилию — Кауке. Не исключено, что кое-кто из соседей успел ее забыть. Долгие годы все обращались к ним по именам. Что в Заливе, что в конторе.

Лине и Трине никто не завидовал даже в ту пору, когда они еще были довольно богатыми хуторянками. Отец оставил им в наследство крупное хозяйство и дом. Каждой досталось по половине. На фоне окрестных мелких землевладельцев такие полдома можно было счесть за дворец. Завещание отец оставил, но выдать дочерей замуж не успел. Полдома, известно, было соблазном, кабы не внешность сестер. Обе были долговязые, широкие в кости, с мужеподобными лицами, медвежьей походкой. Таким в самый раз бревна таскать, а не о любви помышлять.

Когда в Заливе начали копать большую канаву, чтобы отвести лишнюю влагу с полей в Нельтюпите, соседи всем миром наняли батраков. Это были прожаренные на солнце парни с крепкими мышцами, падкие до девок. Землекопы поселились в доме сестер. Среди них было два брата из дальней волости, сыновья малоимущего крестьянина. Ходили из волости в волость. А тут решили осесть. Оба закрыли глаза на страхолюдство и бросились в объятия сестер. Лудис взял Лине, Рудис — Трине. Точно в песенке: «Бери, братец, первую, дай мне вторую…» Сестры догадывались, что богатые женихи к ним на коне не прискачут, стало быть, сойдут и голодранцы.

Лудис и Рудис прикинули: пройдет несколько лет, прежде чем они успеют промотать каждый свое хозяйство. А там видно будет. Ни пахарями, ни косарями братья стать не собирались. Запрягут самого горячего коня и явятся иной раз лишь через два дня. Сестры на правах законных супруг подняли бунт. Братья пустили в ход кулаки. Избиение жен обитателям Залива было в новинку. Ссорились все, случалось, влепят тумак-другой. Но такой откровенной расправы тут не знали. Вначале поднялся шум, судачили, волновались. Но со временем привыкли. Да и Лине с Трине смирились. Живи как живется и терпи. Сестры взвалили заботы о хозяйстве на свои плечи: распоряжались работами, нанимали батраков и батрачек. Шли к ним, правда, неохотно и долго не задерживались. Сестры выбивались из сил, стараясь удержать достаток, который ускользал из рук, работали от темна до темна. Становились в ряд на покосе, выгребали навоз, ездили в лес. Выжимали последние соки из себя и из работников.

Ни та, ни другая не дождались детей. Знающие люди говорили, будто обе были на сносях, но мужья побоями выколотили последние надежды на материнство.

Как-то раз Лудис и Рудис, несясь на бешеном скаку вниз с Озолгальской горы, угодили в реку — оба остались на камнях.

Похороны были пышные. Без слез. Выпили за избавление двух измученных женщин.

В первый год советской власти от угодий сестер отрезали землю двум безземельным крестьянам. Лине и Трине восприняли это спокойно.

После войны, когда только-только начались колхозы, обе записались одними из первых. И это понятно. Гнет собственности, несостоявшееся личное счастье перевернули представление о жизни, заставили на все смотреть по-новому. Сестры поняли, что сами они никому не нужны, их терпят лишь как неизбежное приложение к богатству. Сестер Кауке считали достаточно пострадавшими в прошлом.

В колхозе обе трудились не покладая рук — делали что могли, тянули сколько хватало сил.

Теперь они больше не занимали каждая свою половину, а жили в одной комнате. Калны и Берзини, которые ютились в том же доме и ходили за молодняком, переехали. Вместе с телятами, поближе к центру, где открылась новая ферма.

Лине и Трине остались вдвоем в тишине обветшавших хором. Вросли в бурьян и крапиву. В крыше прогнила дырка, за ней другая, затем еще и еще. Часть кровли над комнатой сестер залатал Жанис Пильпук, все остальное сек дождь, а отставшую дранку трепал ветер. Говорят: «Худая крыша кажет хозяина». Если бы не дым из трубы, можно было подумать, что в «Малкалнах» никто не живет.

Со временем дальний конец дома отвалился. Ни колхоз, ни сельсовет постройками не интересовались. Ведь скоро все равно придется снести бульдозером то, что осталось. Поэтому Лине и Трине не покупали дров. Тратили на топливо ссохшиеся за долгие десятилетия бревна. Иные попадались с золотистыми подтеками смолы. Когда один конец дома стал пеплом, пришел черед хлева. Он стоял крепко, и выпростать бревнышко двум женщинам было нелегко. Приходилось собирать угощение, просить Пильпука или Клусума напилить поленьев, чтобы хватило, по меньшей мере, на зиму. Мужики брались за работу охотно. После можно будет выклянчить у Кауке воз дровишек и для себя. Кому охота переться в лес, когда сухостой под ногами валяется.

Вскоре полдома стало ненадежным жилищем. В осенние бури сестры ложились спать в одежде, чтобы быть наготове, если затрещат стены. По весне обе пригласили печника и попросили его сложить плиту и теплую лежанку в клети. Эта постройка была поновее и обещала приют еще на несколько лет. Клеть была длинная, о нескольких дверях. За каждой дверью отдельный закуток. Один превратился в жилую комнату, другой — в хлевок, в третий можно было запихнуть всякий хлам. Четвертый набили сеном. В пятый затолкнули рессорную коляску, у которой за годы, проведенные в крапиве, сгнили деревянные части. О былом величии свидетельствовали лишь кованые металлические кружева. Остальное можно пустить на дрова.

Когда Альфред Бейкен на новом тракторе «К-700» поднимал в заливе новину, сестры попросили, нельзя ли этим зверем сокрушить оставшиеся стены. Как откажешь старухам! Альфред накинул трос, впряг в него двести двадцать лошадиных сил, и вскоре весь двор был закидан бревнами вдоль и поперек. Сестры, глядишь, нет-нет да и отпилят по чурбачку. Должного согласия за пилой не получалось, сплошь раздоры. Одной казалось, что другая слишком жмет, другой — что первая еле тянет. Неторопливо и смирно скрипела пила. То и дело слышалось: