Надежда Чертова - Большая земля
Впереди, на том берегу обмелевшего Тока, стояла большая усадьба — бурые железные крыши едва виднелись в зелени деревьев.
До революции здесь, в трех бревенчатых домах, огороженных высоким дощатым забором, жили три богатых брата, фамилию которых Авдотья запамятовала. Весной восемнадцатого года у братьев сильно поубавилось земли, а в тридцатом выселили их вместе с семьями в дальние края, хуторские же дома отошли во владение вязовского колхоза.
Обоз уже вошел в реку, вода тихо заструилась между ступицами колес. Павел, стоя на возу, размахивал кнутом. Он боялся, как бы разморенные лошади не нахватались ледяной воды — тут со дна било множество родников. Но вот телеги захрустели по влажному песку, и головная подвода, а за нею и остальные выбрались на крутой берег, где стоял одинокий, темный от времени крест.
На лицо Авдотьи упала прохладная тень — ветка с мелкими пропыленными листочками упруго задела ее по плечу. Это молодая березка свесилась через забор. Ее белый стройный ствол, весь в нежных беленьких заусеницах, светлел сквозь гущу ветвей. Авдотья не отрывала взгляда от деревьев, словно шагающих рядом с телегой. Как разросся небольшой хуторской садик! Тут были и вязы, и тополя, и даже небольшие дубки с твердыми темноватыми листьями.
Авдотья слезла с телеги и зашагала вдоль забора: хотелось поглядеть на садик поближе — после степной пустоты глаз славно отдыхал на зелени деревьев.
Реденький забор огораживал сад, ничего не скрывая от глаз прохожего: видны были аккуратные дорожки и какой-то кустарник. Авдотья остановилась, вглядываясь. Да это ведь смородинник! Кусты дикой смородины росли на усадьбе коммуны, возле озера, и Авдотья отчетливо помнила эти сочные вырезные листья.
Пройдя еще несколько шагов, она снова припала к забору и едва не закричала от изумления: в глубине сада стояло дерево, широко раскинувшее длинные кудрявые ветви. Сквозь матовые листья выглядывали, светились на солнце крупные янтарно-желтые яблоки! Всюду ровно зеленели обычные деревья, приземистая же яблоня, усыпанная плодами, стояла одна.
Что же это такое? Откуда взяться такому чуду в голой степи? Кто и когда принес сюда эту земную красу?
В старые времена городские купцы, бывало, торговали яблоками, но то были яблоки привозные, чаще всего из Ташкента. Их не покупали даже утевские богачи, считали за чистое баловство.
Яблоко, привезенное из города в заветном узелочке, появлялось иногда в бедной семье: его добывали для тяжко больного человека. И если больной отказывался даже от яблока — бабы принимались вопить: значит, и в самом деле помирает.
Вот таким заморским чудом приходило яблоко в Утевку! Да и сейчас только изредка получали фруктовые посылки из Ташкента те утевцы, у кого жили там какие-нибудь родичи.
Авдотья быстро шагала, почти бежала вдоль забора. Тополя, березки, вязы стройно огораживали собой то, что таилось, росло за ними, в глубине сада. Наконец зеленая изгородь раздвинулась, и Авдотья с разбегу остановилась. Невысокие белоствольные яблоньки убегали в глубь сада двумя рядами, словно обгоняя друг друга, но на их ветвях не видно было ни одного плода. «Молодь», — догадалась Авдотья и, с трудом оторвав глаза от деревьев, порывисто бросилась к обозу. Оба мальчика смотрели на нее с удивлением: она шла так легко, будто ноги и не погружались по щиколотку в горячий песок и вовсе не было жары.
— Павлушка, а не ездил ты в город? С отцом-то? — торопливо спросила она.
Павел вспыхнул, неразборчиво ответил:
— Ну… ездил.
Мальчик рос в недружной, угрюмой семье и к ласке не привык. Кроме того, он хорошо знал, как осудительно относились колхозники к его отцу именно за то, что он при случае непременно напрашивался в город: цены для продажи на городском рынке были дороже, чем на местном, в своем районе.
Однако у бабушки Авдотьи, верно, и на уме не было подобных мыслей. Она даже схватила Павла за рукав.
— Когда же тут яблоньки посадили, а? Не знаешь?
Павел метнул удивленный взгляд на сад и сдвинул светлые брови, припоминая.
— Давно, наверно. Я маленький был, не помню. Едем, что ли, а то припозднимся.
Ну да, еще три-четыре года назад Павел был маленьким.
Обоз снова двинулся, Авдотья шла теперь рядом с Павлом. Мальчик поглядывал на нее и удивлялся: идет, улыбается. Клад, что ли, нашла?
А забор и зеленая стена деревьев над ним тянулись и тянулись рядом.
— Гляди, бабаня, — сказал вдруг Павел, указывая кнутовищем на сад, — гляди, калитка. Поди спроси, что ли. А мне надо Карего перепрячь, ишь расхомутался.
В голосе Павла явственно слышались снисходительные нотки: ладно, бабка, чуди дальше, я уж подожду.
Но Авдотья даже и не расслышала его последних слов; она с такой жадностью, с таким страстным ожиданием смотрела на тропу, что на ней, словно вызванный ее желанием, неожиданно возник человек.
Это был нестарый мужчина могучего роста, с какими-то странно угловатыми плечами и длинными стройными ногами. Когда, закрыв калитку, он медленно всем телом повернулся к Авдотье, она увидела, что вместо левой руки у него торчал тупой подвижный обрубок. Неужели и он успел повоевать?
— Здравствуй, батюшка, — протяжно сказала Авдотья и поклонилась.
— Здравствуйте, — отрывисто ответил человек, хмуро из-под густых бровей поглядев на нее, а потом на обоз.
— Твое хозяйство-то? — показала Авдотья на сад. — Любуюсь не налюбуюсь.
— Мое, — так же кратко ответил человек и нехотя прибавил: — Садовод я, от вязовского колхоза.
— А мы тут с обозом, утевские. Слыхал про Утевку? В город вот послали. Хлебушко везем для фронта.
— Значит, через Вязовку?
— Сроду через Вязовку ездили. Там еще ямщицкая съезжая была.
— Это уж так: была. Ну, я туда же иду. Пойдем вместе.
Поневоле покажутся длинными даже и какие-нибудь пять километров, когда идешь по пескам, струящимся подобно тяжелым волнам бесконечной реки. Медленно тянули возы потные лошади, и уже не бегал по степи притомившийся Илюшка, а, как и взрослые, шел возле телеги. Впереди, прямо перед глазами, поднялся песчаный пологий холм, верхушка его курилась, и казалось, холм тоже двигался вперед, на деревню, переваливаясь с томительной медленностью.
Постепенно между Авдотьей и безруким садоводом завязался разговор.
— Звать-то тебя как, добрый человек? — спросила Авдотья, шагая рядом с садоводом.
— Тихон. Отца тоже Тихоном крестили.
— Сам ты вязовский или приезжий будешь?
— Вязовские мы, садчики.
Вся жизнь Тихона Тихоновича, как и думала Авдотья, была накрепко связана с яблонями, с садом в степи. Руку он потерял не на войне. Еще совсем молодым хозяином Тихон занял молотилку у богатого соседа и взялся с женой обмолачивать хлеб. То ли жена не успела вовремя подать сноп, то ли сам Тихон сделал какое-то неверное движение, только молотилка вдруг завыла на холостом ходу. Тихон испугался, не испортилось бы чужое добро, и поспешно всунул сноп. Левую руку у него утянуло в барабан и оторвало почти по самое плечо. С того лета он получил прозвище Безрука.
— Чего от меня осталось? Половина человека, — угрюмо пробубнил он, рассказывая Авдотье об этом памятном дне.
Куда было деваться Безруке? Подался он с женой на поденщину в кулацкую усадьбу и тут высмотрел среди гибких ветел, топольков и колючего чилижника одну-единственную яблоньку-дичок, неизвестно каким чудом попавшую в этот сад.
Сначала Тихон хотел вырыть деревце и унести домой. Но, побоявшись хозяев, срезал молодой черешок, увернул его в мокрую тряпку и унес за пазухой, словно птенца. На огороде, в уголке, воткнул черенок в землю и завил вокруг него плетневое гнездо, чтобы не поклевали куры или свинья не сколупнула своим бестолковым пятачком.
Сколько злого смеху было в деревне вокруг этого слабенького черешка, сколько горя он с ним принял от людей, от лютых морозов и от лютой жары!
Только старик агроном, прослышав о яблоне-дичке, сжалился над Тихоном и привез ему книгу по садоводству. Сыновья читали Тихону эту книгу. Двое из троих сыновей через книгу тоже приникли к зеленому делу, третий же отбился от садоводческой семьи, пошел в трактористы.
Перед войной Тихон Безрука вошел в силу и почет: вместе с двумя сынами вырастили они колхозу сад.
Но сыновья ушли от него, все трое, в первый же день войны и, на счастье, попали в одну часть и даже в одну роту.
— Они у меня соколы, один к одному. Пишут: стоим на реке. Русская река, слышь, а тесновато им… — Садовод испытующе взглянул на Авдотью из-под бровей. — Как считаешь, мать, Волга это?
— Русская река? Волга.
— У Сталинграда стоят. Я говорю, у Сталинграда стоят, — глухо повторил Тихон Тихонович, и обрубок руки у него странно задергался.
Так вот о чем думает он, Тихон Тихонович, вот где его боль: Сталинград! Каждый день начинается и кончается скупым, но запоминающимся до единого слова сообщением о боях под Сталинградом. Там горит не только земля, но и сама река: из разбитых судов выливается нефть, бомбы зажигают ее, и вот горит вода. Сталинград теперь у всех на устах — такую боль легко понять.
