Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Что ты делаешь?

— Жую бумагу. Вот проглочу, — он затолкал бумагу за щеку, — подавлюсь и умру. Раз вы не хотите…

— Выплюнь сейчас же, — она приказала шепотом, чтобы не закричать.

— Я не могу задачу решить. Раз не говорите… Все равно проглочу.

«Неужели снова уступить мальчишке?»

— Глотай, — тихо проговорила Нина. — Ну, чего же ты не глотаешь? — «Вдруг проглотит, что тогда?»

— А вы скажете, как решать задачу?

— Не скажу. — «Вот нахал, еще торгуется!»

На кукольном личике появилась растерянность. Леня исподлобья поглядывал на Нину, видимо, пытаясь что-то понять… Потом наклонился и осторожно выплюнул под стол бумагу.

Нина перевела дыхание.

— А вам скоро уже уходить, — заныл Леня.

— Я не уйду, пока ты не решишь задачу. Понял? Буду сидеть хоть до ночи. — Нина вытащила из сумки учебник по алгебре.

Он ерзал на стуле. Поглядывал на нее. Хныкал… И… не выдержал — придвинул к себе задачник…

Натягивая в коридоре раскисшую от снега мокрую борчатку, Нина ликовала: «Решил же! Он и правда способный. Теперь знаю, как с ним разговаривать».

Растрепанная девица, держа тряпку в руках, проворчала:

— Топчут тута грязными ногами.

Стыдно? Наплевать. Бабушка всегда говорит: ложный стыд — удел мелких душ.

И снова Нина мчалась вдоль кладбищенской стены, подгоняемая страхом.

Дверь ей открыл Марин брат — Мика.

— Мара куда-то поперла Варю. Утешать, что ли? — сообщил Мика, пропуская Нину. — Ты с урока? Мама велела тебя накормить. Она спит. У нее опять плохо с сердцем.

Нина замерзшими пальцами пыталась расстегнуть верхний крючок на борчатке.

— Давай я, — расстегивая, Мика наклонился над Ниной.

Просто удивительно, как он за этот год вырос. Он вдруг прямо и близко заглянул ей в глаза и тут же отвел взгляд.

— Ну и воняет твоя овчина!

Вот, всегда так. Почему он вечно говорит ей гадости?! Она сама ненавидит эту овчину. Еще не хватало, чтобы он заметил, как у нее дрожат губы, она торопливо отвернулась.

— Обед тебе оставлен.

— Спасибо, я не хочу есть.

— Ну это ты врешь.

Он притащил в столовую тарелку густого пахучего борща и котлету.

— Не будешь есть — разбужу маму, — Мика кивнул на закрытую дверь.

Нина принялась за борщ. Он присел к столу с газетой.

— Неужели у Вари был жених? Вот так номер!

«Выходит, Мара сказала ему про Сергея», — догадалась Нина.

— Почему у Вари не может быть жениха? — обиделась за подругу Нина. — Она ведь старше меня на три года.

— Дура. При чем тут старше!

— А без дуры ты не можешь?

— Могу. Я вижу, ты чуть не лопаешься от любопытства, — небрежно произнес Мика. — Тебе нужно знать, куда Мара потащила Варю? Могу открыть секрет. Сначала они выли в два голоса. Ну, а потом… Разве ты не знаешь, как утешаются девчонки? Обыкновенно — жрут сладости. Итак, они поперлись покупать пирожные. А ты лопай, лопай. Мясо для нашего органона полезнее пирожных.

«Мог бы без грубостей», — подумала Нина, торопливо глотая котлету.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Хочешь, скажу?

— Пожалуйста.

— Ты думаешь: был пай-мальчик, а стал хам. И как он смеет со мной, Ниной Камышиной, так обращаться?! Угадал?

Нина покраснела.

— Вижу, что угадал. Чего молчишь? Выплесни чашу презрения на голову хама.

— И выплесну! Не понимаю, интеллигентная семья и…

Он насмешливо оборвал ее:

— Брось только эти кисленькие слова. Какие мы интеллигенты! Просто недобитые господа. Интеллигенция. И вообще мы прослойка. Недобитые господа, коих история отправит на свалку. Ты хоть это понимаешь?

Нина растерялась ненадолго. Вспомнила, что говорил Петренко.

— Глупости. Никакие мы не недобитые! Никто себе заранее хату, в которой ему родиться, не выбирает. А вот за то, как тебе свою жизнь прожить, — ты в ответе.

Мика присвистнул.

— Ты что — сама доперла или тебе умный человек прояснил?

Подмывало сказать — сама, но это было бы нечестно по отношению к Петренко.

— Умный человек. Поумнее многих. Что значит недобитые буржуйчики? У нас, например, никакого богатства не было. Даже дома не было. А дворянское происхождение — так я его не выбирала.

— Тебе, случайно, не усатый Африкан все разобъяснил?

— Ну да! Он все советское ненавидит. Раньше все было шик, блеск, красота. И люди были не люди, а ангелы ходячие, а теперь… А сам-то хоть на себя посмотрел бы…

— Ты Илюху Хаймовича знала? — снова перебил ее Мика. — Мы с ним в восьмом учились, я остался на второй год, а он держал экстерном в университет, выдержал блестяще. На физико-математический. А его не приняли. Знаешь почему? Папа — частник. А он тоже не выбирал себе тятю от станка. Как, по-твоему, это называется? Классовый подход. Ты об этом задумывалась? Вижу по твоему голубиному взгляду, что не задумывалась. Заруби на своем носу, кстати, он у тебя не греческий, мы с тобой еще запоем модную песенку: «Дайте мне за все червонцы тятю от станка».

— Пой на здоровье, если тебе охота. А я не собираюсь. Буду работать, сама делать свою биографию…

— Посмотрим!

— Посмотрим!

Недовольные друг другом, они разошлись по разным комнатам. Нина пыталась решить хоть одно уравнение из «Шапошникова и Вальцева», но алгебра не шла на ум. Мерзли ноги в мокрых ботинках. Злилась на Мику, не признаваясь себе, кажется, больше всего за то, что обязательно он что-нибудь неприятное скажет про наружность. Подумаешь, не обязательно всем иметь греческие носы. «Недобитые господа». Неужели он и про своих родителей так? Отец Мары и Мики — высокий, пышноусый здоровяк. Красный спец — как теперь говорят. Мама бухгалтер. Она очень добрая, тихая (а отец — шумный, резкий, Мара — в него.)

Жили Лозовские в одноэтажном особняке. Семья лесничего занимала три комнаты, в двух других больших комнатах размещалась контора. В кабинете Лозовского камин. Сюда Мика и позвал Нину погреться. Видно, ему одному скучно? А может, ему хочется доспорить?

Нина с удовольствием подсела к огню и положила вытянутые ноги на решетку камина.

— Э, мамаша, да у тебя ноги-то мокрые! — воскликнул Мика. — А ну, снимай ботинки, и чулки снимай! Да не жмись ты. Я в спортклубе девчонок вижу чуть ли не голых.

«Надо же, и чулок порвался, а ступни красные, как гусиные лапы».

Неожиданно он наклонился и взял ее красную узкую ступню в свои горячие ладони и принялся ее растирать. От смущения Нина на него не смотрела.

— Ну и дуреха, сколько времени молчала!

Он принес ей шлепанцы.

— Суй ноги, а то простудишься. Ты ведь известная дохлятина.

Потом они сидели молча, уставившись на огонь в камине. Она видела, хоть и не смотрела на него, русые Микины вихры на крутом лбу, верхнюю короткую губу (в детстве за эту губу Мику дразнили лягушонком), тупой нос и ямочку на подбородке.

Она не выдержала и спросила:

— А ты теперь не сочиняешь стихи?

Это было давным-давно, в детстве. Четыре года назад. Ей — двенадцать, ему тринадцать. В то лето все они увлекались крокетом. Мика играл необыкновенно хорошо. Он первым выходил в разбойники и ставил шар Нины на превосходные позиции, он проводил Нинин шар через мышеловку. Он делал это вопреки правилам, даже если играл в другой партии. Мика прибегал каждый день, с удалью перемахивал через забор. Он заговорщически о чем-то шептался с Наткой. «Настанет чудное мгновенье, — таинственно вещала Натка, — ты узнаешь тайну жизни и смерти». Порция мороженого, отданная Ниной младшей сестре, ускорили «чудное мгновенье». Натка повела Нину к дальнему забору, где росла старая корявая береза с дуплом. Из дупла Натка вытащила коробочку из-под пудры «Лебяжий пух» и протянула Нине. «Открой», — прошептала Натка, хотя их никто не мог слышать — в роще не было ни души.

Нина извлекла из коробочки кусочек бересты. Красным нацарапано: «Люблю тебя, как ангел бога, люблю тебя, как смерть косу».

— Это он написал кровью, — торжественно провозгласила Натка. — Возьми, твоя коробка. Он про тебя, принцесса.

В тихое росистое утро, когда березы в роще, и ярко-голубое небо, и мокрые лопухи у забора — все сияло, все казалось таким же веселым и ситцевым, как ее новое платье, Нина увидела на березах, вокруг крокетной площадки, и на черной от сырости скамейке, и на самой площадке свое имя — Нина, Нина, Нина… А в центре — сердце, пронзенное стрелой, и вензель «М» и «Н».

Натка вызвала Нину в рощу и, оглядываясь, приказала:

— Садись и жди, а я буду караулить.

В своем дневнике Нина в тот день записала: «Он выскочил из-за березы, будто спустился с неба. Он подошел и сел на лавочку. У меня сердце жестоко забилось. И вот это совершилось — он меня поцеловал. О, я была как во сне! Он меня любит. Не успела я сказать „Мика“, он изчез, как горный дух или Зевс».

В тот день Нина разбила чашку и чуть не расплавила самовар, забыв налить в него воды. Весь день бабушка читала ей мораль об ответственности за свои поступки, а Нина глупо улыбалась. Бабушка думала, что она нарочно улыбается, а она ничего не могла поделать со своими губами.