С кем ты и ради кого - Виктор Петрович Тельпугов
«ТРИДЦАТЬЧЕТВЕРКА»
С какой бы стороны ни подъезжал я к Москве — с юга ли, с севера ль, с запада, — на любой дороге и в стороне от всяких путей — с пригорка, из леса, из самой чащобы — отовсюду смотрят на тебя большие и малые памятники войны.
То солдатская каска блеснет среди травы невысокого холмика так, будто только что упала с чьей-то буйной головы.
То за чугунной оградой на порывистом осеннем ветру полыхнет ярко-красный огонь гвоздики.
То с полированного гранита глянет в остывшую воду реки Москвы светлое золото имен.
А то в березнячке пробежит змейка размытого дождями окопа. Промелькнет и исчезнет, чтобы снова вынырнуть из-за березок.
Края окопов обвалились, заросли чабрецом и крушиной, но это все-таки окопы — я осторожно опускаюсь то в один, то в другой, встаю на колено и на мгновение закрываю глаза…
В березовом лесу тихо. Так бесконечно тихо, как перед тем боем, который вспоминается мне всякий раз, когда я попадаю в эти места.
Мне всегда хочется найти именно тот окоп, который был вырыт нашим отделением, но дело это не из легких. Один сполз куда-то к реке, и из него не видно ничего, кроме белых берез. Другой, наоборот, выбрал себе место на лесной поляне, но я той поляны никак не могу узнать. Третий хоть и расположен в подходящем месте, но выкопан слишком по уставу и, значит, тоже не наш — мы рыли под бомбой и миной, и нам было, откровенно говоря, не до уставов.
Кто-то из друзей сказал мне, что наш окоп, видимо, просто не сохранился. Может, это и верно, но я все-таки поверить в то не могу. Пока жив, покуда видят мои глаза и ходят ноги, буду бродить по этим местам и когда-нибудь найду то, что мне нужно. Отыскал же я танк «Т-34», который был придан нашей роте и вместе с нею никуда не ушел с последнего рубежа!
Наша «тридцатьчетверка» тоже стала теперь памятником. После войны саперы подняли ее на угластый постамент, и издали кажется, что танк со всего хода вырвался на господствующую над местностью высоту.
Я знаю, навечно задраены люки и смотровые щели танка, но башня его развернута так и так вскинута пушка, будто ведет она огонь по врагу.
Солнце чуть пригрело нацеленный в небо ствол, и у меня такое ощущение, что металл до сих пор не остыл после боя. Кажется, еще минута — и гусеницы снова со всего хода врежутся в грунт и за танком подымется в рост и пойдет в наступление рота!
Я приглядываюсь к нашему танку то издали, то подойду поближе и вдруг на исклеванной и обожженной броне читаю кем-то нацарапанные строки:
Мы с прошлым кровно связаны судьбой,
Мы не забудем этот подвиг смелый,
Там, где отцы вели смертельный бой,—
И наша кровь к железу прикипела.
Это уж кто-то из молодых отличился. И расписался даже, неразборчиво только — не то Иванов, не то Ивашов.
Танк «Т-34» отслужил свой век. Из его орудия уже никогда не будет произведено ни единого выстрела, и мне жалко, что орудие «тридцатьчетверки» ржавеет под дождем и снегом, что никто не придет, не смажет ее добрым пушечным салом.
Вот и сегодня подошел я к танку, а сердце солдатское даже заныло от боли.
— Получается как-то чудно, — рассуждаю я вслух, — пока ты был нужен, тебя и чистили и холили, а вот пришел срок — и забыли, хотя и подняли на высокий пьедестал…
— Верно я говорю, Мироныч? — спрашиваю своего всегдашнего попутчика, охотника и рыболова.
— Оно конечно, — задумчиво глядит на меня старик. — Только что же зазря убиваться! Взял бы да и смазал, масленка у нас с собой. Может, смазка ему нужна не такая, но ты попробуй, кашу маслом не испортишь.
Мироныч протягивает мне охотничью масленку, я, засучив рукава и плеснув себе на ладонь все ее содержимое, запускаю руку в ствол по самый локоть и тут же отдергиваю ее обратно.
— Ты что?!
— Пушка-то смазана, Мироныч! Смотри…
Я помогаю старику взобраться на танк. Через минуту он уже без моей помощи ловко спрыгивает на землю. Вид у него не то удивленный, не то загадочный. Он поправляет сползшую на глаза фуражку и произносит как-то необыкновенно спокойно и весело:
— Я ж говорил тебе, зря убиваешься!..
ЗЕМЛЯ БИСТРИЦЫ
Когда в Бухаресте побывал молодой советский журналист Сергей Батурин, местные газетчики рассказали ему, что к ним пришло письмо от Варвары Петровны Матюшенкиной из города Калязина. Русская женщина просила помочь ей разузнать, где и как погиб ее муж, сражавшийся за освобождение Румынии.
Поиски были нелегкими, но в конце концов удалось точно установить, в каком месте и при каких обстоятельствах сложил голову воин-герой.
Провожая русского коллегу на Родину, редактор румынской газеты вручал ему увесистый, неопределенной формы сверток.
— Что это? — удивился Батурин.
— Земля. Похоронен он возле Бистрицы. Вы там бывали?
— Нет, не бывал.
— Скажите вдове: пионеры ухаживают за могилой, там всегда живые цветы.
С той минуты сверток стал главным в несложном багаже Сергея. На пограничной станции Унгены, где проводился традиционный таможенный досмотр, он прежде всего и предъявил его вошедшему в вагон человеку в военной форме. У Батурина, откровенно говоря, было даже заготовлено специальное объяснение по поводу не совсем обычного груза, но оно, как ни странно, не пригодилось.
— Земля? — на чистом русском языке спросил румынский пограничник, едва коснувшись протянутого ему похрустывающего свертка.
— Земля…
Военный понимающе кивнул головой.
— Это из Бистрицы… — начал было Сергей.
— Из Бистрицы? А я думал, из Плоешти…
— Нет, из Бистрицы. Там были большие бои. Там погиб русский солдат.
— Тогда много погибло русских. Как фамилия вашего?
— Матюшенкин. Не слыхали?
— Матюшенкин? Не слыхал. Но, наверно, парень был настоящий, иначе зачем бы земле из маленькой Бистрицы ехать так далеко. Вы ведь москвич?
— Москвич.
Русский и румын помолчали.
Потом военный почтительно поднес правую руку к козырьку, а левой совсем по-штатски пошарил в кармане:
— Возьмите-ка вот бечевку, перевяжите еще раз.
Через двое суток Батурин был дома. Но земле предстоял еще долгий путь. Надо было как-то переправить ее в Калязин. Сергей сперва надеялся сам отвезти, да отпуск его кончился, и он решил воспользоваться пока пересылкой, а уж потом, при случае, побывать