Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
Тимош продолжал свое:
— Если бы вы, мама, тогда в Моторивке хоть словечком обмолвились, Люба не уехала б…
Прасковья Даниловна отложила работу, бросила на младшенького быстрый взгляд. Тимош подошел к ней и тихо, без укора, просто, как о чем-то очевидном, проговорил:
— Разбили вы мою жизнь, мама!
Прасковья Даниловна постояла немного, растерянно поглядывая на младшенького, потом вдруг опустилась на стул и заплакала.
* * *
Чаще других заходил проведать Тимоша Коваль, уверял, что забежал на минутку, а просиживал часы, всегда находились неотложные важные вопросы. Особенно трудно было расставаться:
— Ну, я пойду, — говорил Антон, не поднимаясь со стула, и тут же затевал горячий спор. Потом, стоя уже в дверях: — Ну, я пошел, — и продолжал спорить.
Однажды, как раз между этими «ну, я пошел», Тимош воскликнул:
— А как же твой пулемет, Антоша?
— Какой пулемет? — недоумевающе переспросил Коваль.
— А, помнишь, я был у вас на ученье, в городском саду. Ты пулемет изучал. Кажется, вторым номером был зачислен.
— Э, пулемет, — ухмыльнулся Коваль, — мы уже орудие изучаем. Трехдюймовку.
— Да где же достали? Ни в одной дружине орудия не было.
— Не было и нету, — невозмутимо отозвался Коваль, — мы по словесности изучаем. Командир нам рассказывает, а мы повторяем. Скоро на тяжелые и осадные орудия перейдем.
— Чудной ты, Антошка, если не паровой молот, так тяжелые орудия. Непременно себе подходящее дело подберешь.
— Кто-то ж должен.
Он никогда не отказывался ни от чего, руководствуясь во всем коротким: «Кто-то ж должен».
Приходил он к Тимошу всегда один, вечно возникали секретные соображения, политические решения, если не по заводу, так по отряду.
Антон, видимо, считал, что имеет преимущественное право на Тимоша и был очень удивлен, когда застал у него Катю. Весь вечер просидел он насупясь, изредка роняя скупые слова — очевидно, Катя мешала важному политическому разговору.
Однако, едва она собралась домой, Коваль натянул на голову картуз:
— Ну, я пошел, — и на этот раз, не откладывая, выполнил свое намерение.
Он давно уже перекочевал на «фатерку» в город, навещал деревню лишь по праздникам, отправляясь за «картоплей» и хлебом, припасенным за лето. Но все деревенские вопросы неизменно близко касались его, он всегда знал, как ушли под снег озимые или как взошла пшеница, где собираются землю делить, до какого дня зимы хватило хлеба.
Одним словом, пуповина, связывающая его с землей, не была еще перерезана.
Это не мешало Антону позаботиться о городском виде. Вообще с ним творились удивительные перемены — оставил в деревне отцовские чоботы и появился в городе в солдатских башмаках с белыми лосевыми сыромятными завязками; старательно начищал башмаки ваксой и полировал их щеткой по несколько раз в день, зашнуровывал и перешнуровывал поминутно:
— У нас на селе грязюка, так там чоботы, — пояснял он, хоть никто его об этом не спрашивал, — а в городе нема… — он не заканчивал свою мысль, полагая, что разумные люди и без того поймут.
Следом за башмаками возникли обмотки, каждая длиною с добрую сажень. Коваль старательно обкручивал их спиралью вокруг ног и подхватывал вверху завязочками, проделывая это с любовью и вкусом, и потом долго любовался завитушками, растолковывая собеседнику, в чем заключаются достоинства суконных обмоток.
Наконец, была приобретена фуражка с тульей, похожей на приплюснутую булочку, пухлыми полями и двойной прошивкой рубчиком по всему околышу — что называется, варшавского образца.
Кто мог подумать, что Коваль станет франтом!
— Антоша, — любовался другом Тимош, — теперь тебе только осадного орудия не хватает.
Но Коваль и тут не спасовал. Разыскал на базаре ловкого фотографа, и тот за кусок доброго ольшанского сала сделал ему такую фотографию, что сам диву дался:
— Комендант, — приговаривал фотограф, любуясь своей работой, — вылитый капельмейстер.
Тимош ожидал, что Коваль отошлет чудесную карточку в родную деревню, порадует соседскую дивчину, но Антон и не думал расставаться с фотографией, сберегая ее у горячего сердца до предстоящего случая.
И вот однажды ввалился он к Тимошу в старом, затасканном картузе, громыхая пудовыми сапожищами, грозный и хмурый, как весенний гром. Долго топтался на пороге, уверяя, что забежал на минутку, наотрез отказался присесть на табуреточку, больше «угукал», чем говорил, и вскоре заспешил.
— Счастливый ты, — бросил он Тимошу уже в дверях, — тебя все девки любят.
— Все — это еще не счастье, счастье, когда одна!
— Ну, и одна любит!
— Это ж которая? — насторожился Тимош, ожидая обычной прибауточки, парубоцкой шуточки. Но Коваль и не думал шутить:
— Будто не знаешь? — и вдруг спросил в упор: — Была у тебя Катя?
Тимошу невольно вспомнился подобный разговор, когда он допытывался у Коваля о Любе, а Коваль ответил: «приходила якась там жинка». И теперь в отместку он бросил небрежно:
— Ну, предположим, была якась в шинели.
— Якась! — негодующе воскликнул Коваль. — Прикидывайся, знаю. Она и вчера была?
— Была.
— Ну, вот, любит она тебя.
— Да брось ты, Ковальчик, выдумал.
— Если б выдумал! А ты и не заметил, такую девушку не заметил!
— Ну, хорошая девушка, разве я что говорю.
— Хорошая! Мало сказать хорошая — не было такой на свете и никогда не родится. Эх, Тимошка, — взмахнул картузом, — отнял ты у меня родного человека.
— Да что ты, Антоша!
— Не смей мне говорить: Антоша. Теперь я для тебя не Антоша, а товарищ Коваль. И вообще ненавижу тебя, товарищ Руденко. Ну, я пошел, — и как всегда застрял в дверях. — Хоть бы ты ее уважал по-человечески.
— Чудак ты, товарищ Коваль!
Тимош не сомневался, что неожиданная ссора с другом вскоре же забудется и всё уладится. Но Коваль не появлялся, не приходила и Катя — словно уговорились. Тимош невольно призадумался: ее частые посещения, ее забота, сочувствие — всё это теперь приобретало новое значение. Тимош старался отогнать необоснованные предположения, относил всё за счет чудачества Коваля, но на душе было неладно. Он не мог уже думать о Кате так просто и легко, как раньше, по-товарищески.
25
Весь день Тимош налаживал нехитрое хозяйстве свое — привел в порядок чоботы, подбил каблуки, починил ручки на фанерной кошелочке, а вечером, когда семья собралась за ужином, заявил: — Батько, завтра вместе!
И хотя Тарас Игнатович и Прасковья Даниловна считали, что Тимошу еще рано выходить на завод, и фельдшер еще его «не выписывал», старики не стали возражать: речь шла о важном, пусть сам решает.
Как в дни юности, вновь Тимош вышел на работу вместе с батьком, и соседи, встречая их, приветствовали с уважением:
— Здоров, Тарас! Здоров, Тимошка!
