Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
— Ловкач Андрюха-то, а! — сказал Ванюра и подмигнул.
Но то, что касалось Андрюхи, не вызывало у меня никаких таких подозрений.
— Нет, Андрюха хороший. Ты брось, — сказал я.
— Ты всегда за него, — обиделся Ванюра.
Конечно, за него, ведь мы друзья.
Мне надо было еще поспеть спрятать костюм, чтобы дедушка не заметил, что я наряжался. И вообще, чтоб никто не заметил. Мы стали спускаться по ложбинке в деревню, и в это время я вдруг увидел Галинку. Она стояла на берегу пруда и улыбалась. Ветер подхватывал длинные концы платка, накинутого на плечи, и играл ими за спиной. Андрюха, закатав брюки, лез в пруд и рвал какие-то цветы.
Я обнял Ванюру за плечи.
— Пойдем, а то ведь выспаться надо.
Только бы Ванюра не оглянулся и не увидел Галинку с Андрюхой. А то опять засвистит или что-нибудь скажет, отчего повянет улыбка на Галинкиных губах, а Андрюха заторопится скорее из пруда. Они-то ведь нас не заметили.
ГЛАВА 6
Ефросинья работала скотницей. По утрам она раньше всех пробегала по деревне. А сегодня вместо нее ушла туда Агаша. Кончились быстротечные Андрюхины отпускные дни. Надо было с кружкой-ложкой, сменой белья явиться завтра поутру на сборный пункт. Но сегодня Андрюха был еще штатский. Он сидел за столом в одной майке с дырками, словно сделанными зарядом дроби, резал ножом на брусочки репу и по одному бросал их в рот. Кроме того, успевал качать на ноге племяшей. Чувствовал Андрюха вину, видя печные трещины, которые напоминали неведомые реки на карте неведомой части света.
Расстанный день всегда бывает самый суетный. Ефросинья завела квашенку, хотела печь оладьи, но вдруг обнаружила, что у Андрюхи нет в мешке шерстяных носков. А время ведь все равно идет к зиме. Плача и ругаясь, она выбросила на пол из распахнутого сундука домотканые сарафаны-пестряки, вышитые крестиком полотенца и внизу, на самом дне, нашла шерстяные носки. Один из них был заколот спицами — не довязана резинка. Ефросинья разрывалась между квашенкой и этим носком.
Заглянувшая будто бы только за решетом Галинка взялась за вязку. Она сидела теперь на лавке и ловко орудовала спицами. Ефросинья, красная от слез и печного жара, гремела сковородками, — на оладьи то и дело выпрыгивали из огня угольки, — и ругала Андрюху:
— Костолом лешачий, ничего ведь не сказал. Заглянула в его торбу. Батюшки! Носков у него нету. Да ведь ноги у тебя еще осенью отстынут.
«Костолом» сидел уже в новой вышитой рубахе, надетой ради Галинки, и посмеивался.
— Да ну, Опрося, не сердись. До зимы еще далеко.
Галинка иногда вскидывала на Андрюху свой горячий взгляд и опять начинала вязать. Не побоялась ни бабьих пересудов, ни Ванюриных насмешек. Пришла к Андрюхе и сама взялась довязывать носок. Как пряжа в убывающем клубке, подходила к концу их встреча. И оба они становились тихими и печальными, но вдруг Андрюха вскакивал и кричал Ефросинье, чтоб скорее метала на стол оладьи. Вот-вот гости прибудут.
С гармонью, сияющей лаком, пришел Ванюра и, насупив брови, начал наигрывать «Прохожую». Заглянул смущенный Сан. Опять надо было везти на склад зерно, а сегодня, ехать стало некому: должны же проводить ребята Андрюху. Ведь отъезд не отложишь. Сан скреб затылок под фуражкой и качал головой: тяжелая житуха.
Андрюха разлил мутную поллитровку с Агашиным самогоном. И даже мне досталось этой противной, пахнущей дымом жидкости. Я не сумел ее одолеть и закашлялся. А Ванюра, по-мужски крякнув, сопроводил рюмку соленым рыжиком и еще шире развел гармонь:
Ох, попьем, товарищ, водочки,
Походим по ночам.
Оторвут наши головушки
По самым по плечам.
Хоть эта частушка не очень вязалась с проводами на войну, слушали. Во-первых, полагалось провожать с гармошкой и частушками, а во-вторых, Ванюра не знал других. Почему-то он всегда пел ярые, драчливые частушки про ножи и потасовки.
Наша маленькая шаечка
Гуляет и гуляй,
Нашу маленькую шаечку
Никто не задевай.
И вот мы, как большие мужики, сидели на главных местах за столом и петушиными голосами пели лихие песни. И я подтягивал Ванюре, хотя не помнил слов. И никто не гнал нас из-за стола. Хоть мы и были еще подростками, все считали нас взрослыми.
Опершись на сковородник, с печалью смотрела Ефросинья, еще быстрее мелькали спицы в Галинкиных руках. На ее большеглазом лице появились две морщинки. Что-то раньше я их не замечал.
От выпивки окружающее мне вдруг показалось нестерпимо отчетливым и печальным до слез. Я сбежал с крылечка и лег на траву топтун. Надо мной на ветру с понятной грустью качала рдяными ветвями рябина, плыли куда-то далеко бездомные облака. Их бездомность тоже была понятна мне. Я оставался один, без лучшего своего друга. Андрюха уедет, и я окажусь вовсе как перст. От этого мне хотелось плакать.
Меня позвала Галинка. Все — и дедушка, и Ефросинья, и ее ребятня — сидели на лавках. Андрюха по какому-то старому правилу кланялся всем взрослым в ноги.
— Простите, коли что. Прости, крестна. Прости, Ванюра, коли что.
Откуда он научился этому? Все сидящие на проводинах были серьезны и торжественны. Видно, так и полагалось уезжать, чтоб люди думали о тебе только хорошее, когда здесь тебя не станет. Когда вышли за ограду, Андрюха вспомнил:
— Прости, Ефросинья, печь-то ведь так и не сбили тебе. А я ведь за этим приезжал.
Ефросинья заплакала.
— Да что ты, что ты, Андрюшенька, не казни себя. Будет печь. Мне Фаддей Авдеич собьет.
Андрюха пьяно, растроганно обнял сестру, дедушку.
— Ну, Фаддей Авдеич, за отца ты у меня был. Береги себя до победы.
Дедушка построжал лицом.
— Иди, Андрей Егорович, со спокойной и уверенной душой. Мы тут станем друг друга подпирать. Помни: все мы за вашими плечами, под вашей защитой.
Андрюха тиснул меня:
— Эх, Пашка, Пашка, смотри в обиду не давайся и других не давай.
Наверное, он просил меня Галинку не давать в обиду. Что он, навсегда, что ли, уходит?! А вдруг навсегда? Мне еще не понятно было до конца это слово «навсегда», но вдруг повеяло опять такой тревогой, так сжалось что-то в груди, что я отвернулся. Только теперь я понял, что Андрюха может не вернуться. Захотелось сделать для него что-то хорошее. Самой ценной вещью у меня был ножик с наборной из
