Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Править лошадью он мне не дал, а сказал, чтобы мы, ребятишки, насобирали куриного помета для полива капусты. Председатель за это купит нам конфет. Все ребятишки, даже едва научившиеся ходить, повалили с корзинами на повети и подволоки собирать куриный помет.
Запомнилось, с какой радостью равноправно со взрослыми пришли мы на колхозное собрание, забрались на полати и таращили оттуда глаза на то, как Степан держит речь.
— А теперя я коснуся вкратцах относительно про то, какую колхоз успешь имел.
После того, как он отчитался и его снова выбрали председателем, было общее угощение. В одной избе уместились все колхозники. Мы с замиранием ждали, когда Степан щелкнет своим брезентовым портфелем и начнет нас оделять конфетами. Слышно, он их привез. Однако председатель не торопился браться за портфель. Дали нам со стола картофельных шанег, пирогов с луком. Но конфеты — это, конечно, самое желанное. «Интересно, в каких они будут обертках?» — сладостно гадали мы.
Дедушка помнил о нас. Он подмигнул нам и встал, в новой рубахе, благостный, торжественный. Колхозники зашикали. Знали, Фаддей Авдеич что-то важное и необычное скажет. Он повернулся к Степану и произнес торжественно:
— Степан Силантьич, молодые-то граждане колхоза ждут награды за свой труд. Они с полным энтузиазмом работали. Ведь хорошая-то капуста и ихняя тоже заслуга. Кто куричий-то помет собрал? Они ведь, наши будущие трудовики.
Мы смущенно затолкались, захихикали в радостном предчувствии. Степан засуетился, полез в портфель, потом шлепнул себя по хромовым коленям.
— Эх, едрена, забыл ведь, мужики! Поверх головы память не пришьешь. Забыл, ребятки, конфетиков. Вовсе позабыл. Ну, до завтрева потерпите. Потерпите до завтрева. У нас сразу физиономии скисли.
— Лучше бы ты вина не покупал, — сказал расстроенно дед. — Ребенок обман долго помнит.
— Да из-за вина-то проклятущего я и лампасеев не купил, — засмеялся председатель, поднимая зеленый стакан. — Ну, давайте за колхоз-то выпьем, а то горит душа.
У дедушки пропало настроение. Я помню, что, когда началась пляска, он ушел домой, к своим книгам и полуразрушенным гармониям.
А назавтра Степан, хлопнув себя перегнутым портфелем по хромовому колену, сказал деду с раздражением:
— Да что ты гудишь, как пустая корчага?! Конфетов да конфетов. До конфетов ли мне? Вон дела-то сколь.
Но понятно было, что мешали не дела. Стыд брал Степана, а признаваться в оплошности не хотелось.
— Поначалу-то ты добрый казался, Степан Силантьевич, — сказал ему дед.
Это разобидело Степана. Теперь редко кто с ним осмеливался говорить так.
— По молоду и крапива добра — не жалится. А заматереет, без разбору всех дерет. Так что не обессудь, коли ужалит. Ныне не такое время, чтоб каждому жамку разжевывать да над зыбкой баеньки тянуть.
После таких разговоров окончательно невзлюбил моего деда Степан. Почти на всю зиму отправил его на лесозаготовки. Вернулся дедушка с простудой. Отлежался на печи. Едва поправился — опять на лесоповал. После голодухи в германском плену он вообще здоровьем не отличался, а тяжелая лесная работа на морозе вовсе доконала его.
Степан не хотел слушать никаких уговоров. Мой отец, после службы в Красной Армии руководивший районным Осоавиахимом, в конце концов поругался со Степаном и добился разрешения вернуться деду домой. Он привез деда в ковровой кошевке, попил чаю и стал собираться обратно, дав мне горсть сказочно вкусного урюка.
— Ты сколько книг прочитал, — вставая, сказал он дедушке. — В них что говорится? Жизнь — борьба. Надо бороться. А так тебя вовсе заклюет Степан.
— Спасибо, Аркашенька, надоумил, — обиженно ответил с лежанки дед. — Я ведь и другие книжки читал. Я по ним хочу жить, с открытой душой, с добрым сердцем к людям подходить. Тем люди от копытных отличаются, что не с кнутом к ним подходят. Не борьба, а работа в одну душу, вот что надобно.
— Вот и плюют в твою душу, — сердито сказал отец, надевая шинель и красноармейский, с шишаком, шлем. — Ну, поправляйся давай. Я ведь так это, к слову. Тебя не переделаешь. Так хоть не будь таким… А то каждый тебя…
Но дедушка ничего не мог с собой сделать.
Отлежавшись на печи, по весне дедушка собрал свой сундук с инструментами и опять подался на какие-то стройки. Он знал: со Степаном ему не поладить. Тот, пользуясь его безотказностью и честностью, обязательно сделает так, как ему заблагорассудится.
Из этой поездки привез дедушка под осень только стопку открыток дальних городов да мешок камней разноцветных, овальных, как яйца неизвестных заморских птиц.
— Хотца эдакую тяжелину переть, — за глаза осуждали деда соседи. — Люди мануфактуру привозят, а он камни.
Оценили эту груду диковинных голышей только школьный учитель из села Липова да я. Но я еще в счет не шел.
Дедушка рассказывал мне на печи о море, которое день и ночь, зиму и лето, всегда шлифует эти камни. И для меня они были больше, чем разноцветные голыши. Это была работа неведомого, невиданного сказочного богатыря. Печь превращалась в белый корабль, который плыл в теплом голубом море. И я правил этим кораблем.
И вот сейчас приехал на побывку Степан с мешком одежды, выменянной на овощи. Неторопливый и спокойный, красный после бани, он пил за самоваром чай и толковал с дедушкой о гармониях, которые лежали в углу, связанные веревками, завернутые в платки. Весть о дедушкином приезде пронеслась по всей округе, и работу ему все несли и несли. Одни ремонтировали в память об ушедшем на войну сыне (придет игрок, только возьми гармонь, еще одна радость прибавится), другие из-за того, что после коровы это было самое ценное (можно будет обменять на муку), у третьих за военный год подрос свой гармонист, приспела ему пора ухватить на малолюдных военных вечерках сладкого с сильной горчиной веселья.
Степан, поставив на блюдце чашку вверх дном (это означало, что он чаю напился), завернул цигарку и сказал наставительно деду:
— Больно ты совестишься, Фаддей Авдеич. Боле за починку-то запрашивай. Принесут, найдут хлеб. Домой с мукой поедешь.
